Олег Ермаков - Заброшенный сад. Сорок девять эпизодов одной весны

…От дороги долго не мог оторвать взгляд, ясно понимая: вот же она — судьба: уходящие куда-то две глиняные линии…

Майский снег и град то и дело захлестывают деревню. Из-за картонного города валят тучи. Город пропадает. Внезапно в глаза бросаются обелиски городского кладбища на голом холме, они как бы очерчены черным карандашом. Все поглощает белесое облако. И уже видно: по оврагам идет снег. И эта мутная волна накатывает на деревню, лепестки слив и вишен мешаются со снегом. Деревья шумят, хлопает, скрежещет железо. А синица в нашем саду запевает, гордый буревестник.

Потом я ее увидел, она вылетела откуда-то из-под окна, прячется под обшивкой дома. Уселась на ветку. Тут же к ней прилетела другая. Они немного пообщались, взглядывая друг на друга мельком, встряхиваясь. И разлетелись. Можно догадаться, о чем речь.

Ну и погодка.

Налетает ветер, и кажется, что над домом проносятся тяжелые эшелоны. Ветер грозно басит в печной трубе. Самое время слушать Скрябина, «Поэму огня». А я слушаю сельского и всесветного Боба Дилана, «Плоскогорье», вещь заунывную, длящуюся минут двадцать. Так и хочется дернуть стаканчик виски. Ну или самогона. Да поздно идти искать.

Ветер начинает раздражать. Отец всегда сетовал на ветродуй деревенский, высоко деревня стоит. Тетя Катя говорила: он с пустоши налетает, буина. Ветер — буина.

Утром вышел в сад, проломил в бочке лед — прозрачный и черный, набрал воды в рукомойник. Лицо обожгло. Садоводы-огородники в печали. А я тихо радуюсь, мне по душе весенние снегопады; мне это напоминает сновидческое детство: там я жил у подножия гор, где-то глубоко в Азии.

Вчера вечером снег налетел и небо прояснилось, стало очень светло, ярко. Это смертельная красота для нежных цветов и зеленых ростков.

А я радуюсь, балбес-кочевник, не садовод. И слушаю 77-й квартет Гайдна. Нежнейший. И ему не страшны морозы.

Приезжали гости и вот только что уехали; в окно мне виден загасающий костерок из ветвей и листьев в саду.

Проснулся в гудящем доме: ветер. Выглянул в окно. В саду заклубились лепестки — снег! Метель протанцевала. А на календаре май. Снег лег на вскопанные грядки, картофельное поле… Но уже полыхнуло солнце, и все исчезло. Все это за какие-то минуты. Весенняя снежная жертва. По наитию поставил Восточную рапсодию Глазунова. Да, то, что надо. Дикие пляски, резкие краски.

Слушая Сметану, подумал, что музыка ничего не отражает; музыка — это звучащая мысль; это не пересказ мысли, не ее изображение (как в живописи) — а сама мысль, многозначная, многогранная, стремительная, темная, ясно-пронзительная; мысль живая, трепещущая, выхваченная из глубины мира, еще не успевшая окостенеть, обрасти мрамором, красками, словами. И так легко решил в деревенском своем уединении вековые споры о мысли, что, мол, это — слово или нет? Нет, это — музыка. И попробуй ее схвати.

Зацвела вишня, записываю это под нежную флейту Гайдна (увертюра «Lo Speziale»). Заметил это не сразу. Наливал воду в бочку, поднял глаза и увидел между забором и каркасом теплицы за навозной кучей весеннего ангела.

У бабы Вари после вечерних посиделок все спали, только хозяйка уже растапливала печь, кормила кошек, кур. А меня она разбудила. С вечера обещала показать кое-что. Я умылся возле печки, гудевшей огнем, бросавшей отсветы на стену, окно. А когда-то ее испугался нешуточно, печки, впервые войдя в избу, еле уговорили пройти мимо, объясняли, что зев почернел от огня, дрова туда кладут и т. д. Ну сейчас-то мне нравилось бросать в огонь щепки, перья. Поди сюда, сказала крупная баба Варя в платке, кофте, фартуке. Пока батька спит, выпей-ка вина, это царковное. И поднесла мне в рюмке густого красного вина. Я выпил впервые в жизни. Оказалось вкусно. Баба Варя снова взялась за свои дела с кастрюлями, чугунками. Я сидел на лавке, подманивал кошку, та сыто щурилась, не шла. Баба Варя выходила в сени, возвращалась. Вдруг торопливо шагнула к окошку, глянула и позвала меня. «Ну гляди, — сказала она, — сегодня Пасха и солнце грае». Над черными избами, голыми садами повисло солнце. Я посмотрел прямо на него. И увидел, как ободок чисто золотого блюдца вращается с невероятной скоростью. «Ну?» — спросила баба Варя, глядя сбоку на меня. «Вращается», — сказал я. «Грае», — сказала баба Варя удовлетворенно. Никогда больше я не видел такого солнца.