Владимир Бутенко - Девочка на джипе

— Значит, и она меня помнит…

Андрей Петрович не узнал своего голоса — так прозвучал он высоко и сокрушенно. Боль покаянная вновь ужалила сердце. Вот ведь как! Два человека, столь необходимые друг другу, жили разлученно, порознь. И виновник этому — он, не устоявший когда-то перед соблазном… Значит, на самом деле, подступала старость, — становился ощутимей бег времени. Охотно вспоминалось о давнем. И Марина снова властвовала в памяти…

За станицей потянулись знакомые до бугорка, до ложбинки холмистые поля. Слева, с западной стороны, точно вырос гористый кряж, маяча бурыми пожухлыми склонами и меловыми распадками. Солнце влекло короткую тень впереди машины, по новому асфальту, еще отдающему гудроном. Всё вокруг сливалось в одно короткое слово: родина. В этом краю казачьем начат его земной путь. А где прервется и когда? В неведении последнего мига, пожалуй, и таится особая мудрость мироустройства…

В открытое окошко врывался горячий воздух, неся душные осенние запахи. Он едва охлаждал потное лицо и шею. Знойное марево дрожало по горизонту, изнуряя землю. К насыпи дороги, пугая взгляд, серыми гадюками сползались трещины. Блеклые, с детский кулачок, свисали шляпки подсолнухов, до срока обеспложенные суховеем. Сиротски выглядела кукуруза, малорослая и сутулая. И в атомный век земледелец зависел от природы-матушки. Поволжье измучила засуха. Пожары прокатились по лесам исконной Руси. Жарынь загостилась и на Дону. От бескормицы гурты коров прибивались к дорожным насыпям, выщипывали в бурьянах молодую травку и стебли озими, возросшие самосевом.

Дюжина буренок паслась в низине, куда нырнула дорога. И взгляд Андрея Петровича выхватил степняка, опирающегося на палку с тряпкой. Вблизи оказалось: на древко с выгоревшим алым полотнищем, украшенным серпом и молотом, — флагом Советского Союза.

Пастух на призывный окрик обернулся. Он походил на казака-разбойника, — густая пегая щетина пощадила лишь нос да глаза, буравчиками сверлящие из-под соломенной шляпы. Из «бермуд» цвета хаки торчали худые загорелые ноги. Выгоревшая серая майка была мокрой от пота.

— Что орешь? Твое какое дело? — взревел он, выслушав обличительную речь. — Теперь это — сигнальный флажок. Разворачиваю, когда стадо дорогу переходит.

— Это же стяг великой державы! — выкрикивал Андрей Петрович, стоя у машины. — Вы родились и выросли при советской власти. И так поступаете…

— Отцепись, дед, пока не послал… Флаг достался мне от колхоза. Я его к делу преминул.

— Надо уважать государство!

— Какое? Старое или новое? — подхватил пастух. — А за что уважать? Колхоз разворовали. Земельные паи курвина адвокатша оформила на себя и сгинула. А мы остались с воздухом одним! Весной выбрали директора сельхозпредприятия, а суд решение отклонил. Я семнадцать лет механиком проработал на свинокомплексе. А теперь, с образованием, коровам хвосты кручу. Не бреюсь, чтоб не узнавали… А ты распинаешься!

Хуторянин вскинул древко на плечо, распустив по ветру полотнище, и широкошаго, как на демонстрации, потянул вдоль дороги. И брань его далеко разнеслась по степи, затененной кучевыми облаками.

С высокого увала открылись речная долина и — островками садов и хат, линиями улиц и аллей — три хутора по берегам. Бариловка ютилась в подножье холмов, заслоняющих ее от северного ветра, а крайней улицей, с востока, вплотную прилегала к речке Лазорихе. Сердце радостно дрогнуло. Непостижимо, отчего такой властью обладают места детства…

Странно повело машину, она вильнула к обочине, и Андрей Петрович ощутил, как закружилась голова и обмякло тело. Он сбросил газ, на «нейтралке» скатился с косогора к лесополосе. Наверняка поднялось давление. И сердце колотилось как загнанное! Сказывались, конечно, и жара, и нагрузка — шесть часов за рулем. Он путался в названиях лекарств, ориентировался по упаковкам. И сейчас привычно принял зеленую таблетку, запив нарзаном. Точили горло приторно-терпкие запахи паслена и амброзии, джунглями вставшей вдоль огорода. На нем внаклонку работали женщины. Вкрадчиво шумели высокие, сквозящие листвой ясени, под которыми укрылся «жигуленок». Осенняя степь жила своей неизменной испокон веку жизнью: отдавала взращенное людьми и — пустела, раскрывалась, тихо готовилась к холодам.

Андрей Петрович вспомнил совет врача думать о хорошем, когда прихватывает сердце. И сразу же перед взором предстал образ матери, — неизъяснимо дорогой, ласковый, озаряющий мир. Она помнилась и молодой красавицей, и седеющей, статной, с морщинками у глаз, и совсем старенькой, с палочкой. Материнская любовь, конечно же, Божья милость и благодать. И пока была жива мама, всё у него, единственного сына, ладилось. А в девяносто первом потерял ее — и будто земля ушла из-под ног…