Василий Аксенов - Ожог

– Вот она, милиция, – сказал Алик Неяркий и показал удостоверение старшего лейтенанта МВД.

Американец закружился вокруг фонарного столба.

– Гой ты, Русь моя, родина кроткая! – кричал он. – Мосты, мосты, наведем мосты! Наведем, а потом сожжем мосты и корабли!

Между тем Зойка-дура и Афанасий Восемь На Семь все носились вокруг ипподрома, собирая гостей. Набралось вроде бы человек сто и отправились в такси и левых машинах куда-то вроде бы в Измайлово, или в Чертаново, или в Хорошово, а может быть, и в Черкизово… О эти красные деревеньки боярина Кучки, сколько похабели вершилось на ваших холмах еще с тех времен, когда рыскал здесь пес– выжлец и бесчинствовала древнейшая русская нимфоманка, княгиня Улита!

Наша компания зафрахтовала военную машину-амфибию. Там внутри, в темноте, под защитой добротной уральской брони шла какая-то копошня и поиски стакана. Стакана, конечно, не нашли и дули из горлышка. Там я отключился от действительности, улетел куда-то в окололунный край, где витал без снов и воспоминаний.

Очнулся я от блеска кафеля, черного, голубого, белого. Передо мной на коленях стояла Зойка-дура, с голым животом и обрывками лифчика на ее отменнейших шарах. Бушевала

вода, и в брызгах возле кранов светились маленькие радуги, а Зойка-дура с замаслившимися глазами мудрила над моей дудкой, то изображая флейтиста или кларнетиста, то пряча ее в сокровенные места и застывая с выражением жадины-говядины.

Вздох сожаления вылетел из ее груди, и шары как будто опали, когда концерт волей-неволей закончился. Она села на коврик и, свесив свои космы, забормотала что-то невнятное, индюшиное.

Вошел Патрик и присел на краешек ванны.

– Мур-р-р, – пропела Зойка-дура и подползла к его ногам. Глаза ее снова замаслились. – Мур-мур… еще одна красная шляпка… мур-р-р…

В дверь просунулся Афанасий:

– Академик, ты срочно нужен!

Я вышел из ванной, и он цепко схватил меня за локоть.

– Неплохая квартирка, а? – Он заглянул мне в глаза. – Вот удобство разобщенных санузлов: ты моешься, а товарищ хезает, и никому не противно. Вот погоди, осенью распишемся, обставимся, пока ведь у нас ничего нет, кроме трех шкур медвежьих, подарок любителей песни из Заполярья. Тексты мои теперь нарасхват, старичок. Ваше времечко кончилось, теперь мы, маленькие, пошли в ход! Осенью приходи на пироги! Ой, Зойка у меня мастерица по пирогам! Слушай, Академик, ты очень заносчив, а я вот к тебе в друзья набиваюсь, мог бы ведь передать тебя соответствующим органам, а вместо этого соавторство предлагаю: давай оперетту наваляем под моим именем? Между прочим, Академюша, тебя ищут! Вздрогнул! Ха-ха-ха, Академик боится! Не бойся, тебя ищет твоя жена, вернее, мать троих детей, как она назвалась. Кроме того, звонила Мариан – кто такая? – а этого профессора, что сейчас в ванной зубы чистит, ищут из американского посольства и из «Интуриста». Это еще не все, Академик… Прости, ты случайно не еврей? Что-то волосы у тебя вьются. Дай гляну. Э, нет, не еврей, волжская это куделя, наша волжская… Да, вот еще, звонили из Загорска две монахини, очень просят их не искать. В общем, я всем дал свой адрес, скоро все сюда явятся. Ну пойдем-пойдем, Академик, к гостям. Там все музыку слушают.

Афанасьевские гости изображали из себя духовную элиту. Играла музыка, конечно, что-то старинное. Оказалось, что для Афанасия музыка кончилась в восемнадцатом веке. Такую фразу я уже слышал, и не от одного московского сноба.

Что ж, пусть они так говорят, лишь бы слушали музыку европейских храмов. Авось хоть что-нибудь изменится в поросячьей хрюшке от этой долгой музыки. Она ведь не испортится от грошовой московской моды.

Вот она раскачивает, мерно раскачивает твою лодку, и ты отплываешь сразу в несколько мест, сразу во все свои года, и в прошлом ты не видишь тоскливой напраслины, но только грустное очарование, и плывешь через нынешний дурной миг в тихое будущее, и даже миг этот, дурной, пьяный и стыдный, окрашивается старинным европейским очарованием.

Пластинка кончилась, и с медвежьей шкуры, коротко всхлипнув, поднялся Алик Неяркий.

– Искьюз ми, я на минутку в ванную, зубы почистить. Афанасий подползал ко мне по другой шкуре, шептал

слюнявой пастью:

– Что, Академик, загрустил? Жрать хочется? Вот ведь жизнь собачья – в Москве после десяти куска хлеба не сыщешь, верно? Небось на Западе-то стоит только хлопнуть в ладоши, тут же тележка с хот-догом подкатит, нет? Ты в какую страну сейчас оформляешься?