Василий Аксенов - Ожог

– Мартин приносит. Вполне достаточно. – Толя закурил и сбоку посмотрел на Гурченко. – Саня, а ты чего там… в «Крыму»-то делал?

– У меня там кореша, – осклабился Гурченко. – Я туда хожу, как в клуб. Гораздо интереснее, чем в вашем сраном Дворце культуры. Жалко, сегодня там бабы стирку завели, дышать нечем.

– Сань, а ты меня бы туда не взял как-нибудь?

– Да пошли хоть сейчас, – сказал Гурченко, но вдруг осекся и замямлил: – Вообще-то, Толик, туда детям до шестнадцати не рекомендуется…

– Мне уже давно семнадцать!

Гурченко еще помялся, что-то обдумывая. Он затягивался сигаретой, и красный огонь освещал его глаза, с насмешливой приязнью разглядывающие фон Штейнбока.

– Гут! – сказал он наконец. – Канаем в яму. Только от меня ни на шаг!

Он приподнял щит и шагнул в клубящуюся паром бездну. Толя последовал за ним. Они оказались на крепкой деревянной лестнице, похожей на корабельный трап. Десять ступенек вниз. Не видно ни зги. Сразу после мороза – влажная жара. Лестница кончилась, и Толя увидел, что стоит на толстой трубе.

Труба была такой горячей, что жгло даже сквозь толстые подошвы американских ботинок, а между тем прямо на ней сидели две фигуры в нижнем белье.

Глаза уже немного привыкли к туману, и Толя различил в одной из фигур настоящего дореволюционного профессора, тип, весьма знакомый по литературе: меньшевистская бородка, пенсне в железной оправе. «Профессор» почесывал грудь под бязевой лагерной рубахой и с наслаждением читал приятную толстую книгу. Как он различал буквы в таком пару?

– Все же вернулись, Александр Георгиевич? Милости просим, – любезно обратился «профессор» к Сане. – А мы вот с Пантагрюэлем решили забраться повыше, воздухом подышать.

Тот, кого назвали Пантагрюэлем, сидел подальше и различался смутно как нечто розовое, округлое, во флотском тельнике без рукавов.

– Эй, Пантюха, все вшей считаешь? – крикнул ему Саня.

– Ага, – отозвался Пантагрюэль. – Сегодня уже шашнадцать отщелкал, а Николай Селедкин всего семь.

– Заложились? – деловито спросил Гурченко.

– Ага. На белую булку заложились. Николай Селедкин возражал, что у него вша цапучая, а я говорю – без разницы: насекомое есть насекомое.

– Простите, юноша, вы к нам на проживание? – спросил «профессор» Толю.

– Это гость, – пояснил Саня. – Мой френд. Что читаете, доктор?

– Апулея. Владимир Ильич бы сказал: «Архизанятная книженция»!

Саня и Толя шагнули вниз по покатому склону и тут же уперлись в кирпичную кладку. Тогда шагнули вбок, открылся проем, а за ним Толя увидел обширную пещеру. По стенам пещеры извивались трубы теплоцентрали, а возле них в ямках и нишах угадывались копошащиеся люди. Всего здесь было не менее пяти ярусов, а на самом дне, откуда и валил-то пар, двигалось какое-то размытое визгливое пятно – там-то и шла стирка.

Неожиданно сквозь общий гул, прямо под ногами у Толи прорезались мужские голоса, хриплый бас и сорванный дискант.

– Сука позорная, контрик, чимчикуй отсюда со своим кесарем, покуда я тебе не воткнул, а то во веки вечные бал-доха не увидишь! – Дискант захлебывался мокротой. – Чимчикуй, фраер, или пачку чая отдавай!

– Во-первых, не смей меня называть контриком, бандитская рожа! – с хриплым смешком отвечал бас. – И на понт не бери, не таких видали! Я еще на Волховстрое лопатой махал, создавал индустрию страны, а ты нарыв на теле общества!

– Курва, залупа конская, да я тебя рашпилем сейчас! – Дискант захлебнулся.

Внизу началась возня. Саня прыгнул в пар, и Толя, не раздумывая, последовал за ним.

В алькове, выложенном досками и картоном, катались двое борющихся мужчин, харкали и рычали. Саня качнулся вперед и отработанным движением, должно быть приемом самбо, выбил у одного из борцов отточенный рашпиль.

Враги отпустили друг друга и теперь смотрели на Гурченко, тяжело дыша: косматый черный одутловатый мужчина и белобрысый сухонький паренек, похожий на футбольного «крайка».

– Ай-я-яй, ребята! – Саня покачал головой, а потом крикнул куда-то вниз: – Филин, на пятом профиле нарушение режима!

– Сами подумайте, Александр, – загудел черный-косматый. – Предъявлять мне такие мелочные позорные обвинения! Да у меня когда-то таких гавриков, как Шило, три тысячи было под командой!