Вера Колочкова - Прости меня, Анна

И вообще, подозреваю я тебя… С чего это ты такой разговор завела? Опять тетя Аня, то бишь наша железная леди Анна Сергеевна тебя с ума сводит? Не слушай ее, мам… И вообще, странно даже, почему ты с ней дружишь? Вы такие абсолютно разные!

— И тем не менее мы уже сорок лет вместе! Просто раньше она была другой. Это сейчас с ней что–то происходить стало… Да и вы ведь с ее Темкой практически вместе выросли!

— Ну да… Выросли вместе, только матери у нас, слава богу, разные! Нас–то с Кирюшкой никто не ломает…

— А Темку, выходит, сломали?

— Выходит, что сломали! – подняла на Анюту вмиг загрустившие глаза Дашка. – Уничтожили на корню все его зернышки, заставили жить по навязанным правилам, и даже хомут на шею в виде распрекрасной жены–модели накинули! Вот он теперь и мается, бедный… Бедный богатый мальчик Тема!

— Ну, не так уж у него все плохо, Даш! Что ты!

— Да плохо, мам… Я же знаю! Темка недавно у нас был. Он сейчас на грани, на изломе каком–то живет — страшно ему…Ты помнишь, он всегда журналистом хотел стать? А какие стихи в детстве писал, помнишь? Вы же восхищались все хором! Я–то совсем малявкой еще была… Помню, как мы на даче тогда были, а он позже приехал, один со станции пришел, потом стихи вам читал, которые по дороге сочинил. Ему ведь тогда лет двенадцать было, не больше? Подожди, как это… Сейчас вспомню даже…

Распрямив спину и глядя куда–то в окно, в утреннее голубое небо, она принялась медленно проговаривать незатейливые строчки детского Темкиного стихотворения:

Июльский зной… Бреду своей дорогой

По полю, по оврагу, вдоль ручья…

Как хорошо на свете жить, ей богу Расплавится сейчас душа моя!

Обувку сброшу, чувствуют пусть ноги

Земли горячей каждый свежий шрам,

Пусть меховая пыль лесной дороги

Прильнет к усталым городским ступням.

Сиреневая грива Иван–чая

Лохматится угрюмым сорняком.

Как добрая жена, пчела летает

Над ним, как над похмельным мужиком…

К лицу протянет липа цвет пахучий Сорви тихонько, ветки не губя!

В траве кузнечик лихо отчебучит

Мне песенку про самого себя.

А мама на веранде с тетей Нютой

Варенье варят на зиму для всех!

Перехватило горло почему–то…

Люблю июль, жару и мамин смех!

А вечером с полей, подув тихонько,

Нам ветер принесет, горяч и сух

Полыни запах правды слезно–горький

И сладкой лжи жасмина терпкий дух…

— Здорово, правда? Вы еще с тетей Аней так смеялись над этими его «пчелой–женой» и «похмельным мужиком», помнишь?

— Ну да, помню, конечно…Только ведь журналисты стихов не пишут, Дашенька! У них работа более жесткая да грязная. В чужих сплетнях копаться мало радости…

— Да какая разница, мама! Зато это был бы его выбор! Если ему этот выбор только собственное, внутри сидящее зернышко диктует — значит, так надо! И никто не вправе залезать в душу человека и ее по–своему перетряхивать! Это вообще преступление – лишать человека выбора … А кстати, я тебе сейчас покажу кое–что!

Дашка резво соскочила со стула, быстрым ветром умчалась в комнату. Вернувшись, положила перед Анютой сильно помятый листок, исписанный аккуратным мелким Темкиным почерком.

— Вот… Это я под Кирюшиным столом нашла, когда прибиралась. Это Темка писал, давно еще, и выбросил… Ты почитай, почитай! Это тоже его стихи…

Анюта, поднеся листок к глазам и близоруко сощурившись, начала тихо читать:

— Боже, Даш, как грустно… Надо бы Анне эти стихи показать… Но ведь она, наверное, как лучше хотела! — тихо произнесла Анюта, поднимая на дочь глаза. – И стихи действительно какие–то графоманские…

— А какими они еще могут быть, если его золотое зернышко взяли да на помойку выбросили? Только такими… Вот ты представь на минутку, что вместо художественной школы ты бы меня в какую–нибудь физико–математическую, например, запихнула! И что? Я бы тоже сейчас одни афиши рисовала… Бр–р–р… Не приведи господи! В общем, сломала твоя тетя Анна Темку! Погубила его как личность! Большой на ней грех…