Юлия Кокошко: Крикун кондуктор, не тише разносчик и гриф…

Ваш Хранящий Традиции – собравшийся раскинуть свои традиционные чтения и бдения – конечно, тут же обнаружил, как еще кое-кто вколачивал в шум правоверных, в таран гнева – нечто единосущное крику кондуктора. Точнее, самопровозглашенного таковым, настоятельно предлагающего не влечься вынь да дай – куда приспичило, но сторговать билетик, а потом размыслить – туда ли влечемся, усиливаемся и прорубаемся? Потому что на лице его – двоевластие: купель словес, отдушник фимиамов лопнул по вертикальной оси, и правый обломок взмывает почти к языку цветов, а левый дает осадку и велит – в обмен за ненаглядный дорожный паспорт, за спасительную визу – сложить к его стопам кольца, медальоны, золотые коронки, да и все имущество… Потому что начало речи из уст его – глупость, а финал – безумие. Но, по-видимому, и плутократша асимметрия желает держать при себе потехи – псарню или цепного медведя, или максималиста – с минимумом духовного, а если Верный Вам позволил себе подпихнуть образ кондуктора или кондотьера – на клетку дальше теперешнего его развития, на два перепуга, то как еще Ваш Внешкор износит – спущенный ему дар визионерства?

Как выяснилось, гражданка под грифом Старейшая посреди ступенчатых не от особенных милостей защищала асимметричника: пока помост почти слаженно славил Справедливость, призывая ее – сойти и покрыть тех и этих, сдувшаяся до грифа, до плевела в сортных колосьях стерегла – затяжное, просроченное, нечеткое, что коробилось и шаталось на этом месте вчера – и распалось, и что оплывало и кренилось – в сезон напрасных, а также самих сезонников, кто разнообразили день шестой и оступились – ниже прочерка горизонта, и навешивала утиль – на пробивающихся с боями к идеалам! Выставляла меж борцами – кого-то прогулявших насущный час, не показанных ни в очках, ни в ином запотевшем, так некоторые задним числом вносят честные имена – в записные книжки торговцев героином или скупщиков краденого. То есть валила передовую и вопреки мотету и поперек темы выдвигала – пятьдесят эпизодов, а не прервут, и сто двадцать – собственной жизни. Так грандиозный щит начисляет на грудь свою ратные и мирские подвиги и прилепившихся к ним ахейско-троянских мужей, а городские врата излагают в картинках – упоительную историю поселения, его отцов и наследников, кирпичей и вывесок, прогулок и прогульщиков, так ковер педантично перечисляет свои лепесток, треугольник, лепесток, треугольник, а может, старая ведьма – разбитая изгородь – препирается со святой инквизицией или с комиссией по чистоте, и промотавший доски забор дерзит на ломаном канцелярском – верным партайгеноссе, признавшим его своим – в разреженном теле… Так Ваш Увлекшийся Сравнениями предъявляет – утонченные за жемчужными, а манкирующая сражениями, вообразив настоятельное и неминуемое – оповестить все подсолнечные и подлунные материи о себе, раздувала подробности и по-аукционному начисляла все круче…

– Кое-что намекает, что я присоединилась к живущим – под самой Москвой или под самой войной. До Москвы было ближе, но дороги строптивы – то устраняются от предопределения, то затеют – перерасти и вовремя не свернут, но гарцуют, кружат и накидывают начертание. Хотя некоторые, напротив, теряют свои турнюры, коленца, долгоденствие… Например, шоссе от нашего дома совсем не пахло войной и голубело – отсверками горечавки, лаванды и симпатией к ирисам и вербене, наряжалось в рубины, снятые с близости ягодных полян, но вышло намного короче, чем считали: срезало провинции, выпарило повторы танцующих пред ковчегом – или пред заветом, и натолкнулось на сорок первый год. Так что мой папчик оделся в цвет листвы, чуящей неладное – скорые листопады, и отправился на линии отстреливающихся, то есть побивающих врагов – цепь за цепью, кабалу за кабалой. Но и эта его мостовая поднялась ниже, чем мы надеялись, и вообще уродилась кургузой… Папчик продвинулся в обязательных исполнителей – на два года, но слишком углубился, а там уже шли – фон и колорит задуманного, и бессмертные скитальцы, и посетители минотавра и дольщики тумана сливались со сложенной в огнемет медью сосен, прерывающихся на бесконечные пересчеты, и с жетонами буков и вязов, и с метловищами знамен, киев и костылей, штыков и смычков: возможным скарбом – в уплату за допущение и проход…

Замкнув губу – на роздыхе меж прибоем и отбоем хора, путешествующая вдоль эгиды или вдоль перепачканной городьбы, или распущенного кондуита бесстрастно наблюдала, возможно – сквозь недоставшие доски, анахроничную, почти антикварную исполиншу-дверь, и под ней – юного поливальщика, кто едва удерживал пляшущий шланг и смывал три своих роста панелей, филенок и вплетенных в створы бронзовых кос винограда, и запутавшиеся в них дверной глазок и звонок, и кромсал держащих над дверью свод и тимпан надменных белогрудых кариатид – почти булатной струей, и заодно, уважая канон, вонзал десятки клинков воды – в нежданно выпроставшегося меж уличными шалуньями, точнее, грянувшего в недосмытом дверном проеме чинного господина в тройке беж… Но, встретив вернувшийся хор – мотовила шума, и гул и грохот распахиваемых ставней и сотен ледоходов, жантильная и фитильная продолжала: