Валерий Генкин - Санки, козел, паровоз

Мама сегодня сказала: «К тебе все будут хорошо относиться, потому что ты сама ко всем открыта. Но мужчины в тебя влюбляться не будут, их тянет к сильным, эгоистичным женщинам, ты для этого слишком хороша». Бедная мама, слишком высокого обо мне мнения. Но в остальном, пожалуй, права. Видно, нельзя меня любить.

Сейчас читала статью Ленина о Толстом. Не могу сосредоточиться, а ведь надо писать сочинение.

24 февраля 1933 г.

Ростя был сегодня.

25 февраля 1933 г.

Я давала Р. прочитать, что написано здесь. Он попросил показать и старое. Думаю, после этого у него изменится мнение обо мне. Ведь там все с 13 лет. (Первый дневник я так и не нашел. — В.З. ) Он говорил, что не смутился бы даже, окажись девушка, которую он сейчас любит, когда-то в прошлом проституткой. К тому, видно, что я могу не стесняться своего прошлого, записанного в дневнике. Я чуть не рассмеялась. Вряд ли он нашел там что-нибудь настолько интригующее. Хотя не очень-то ему было приятно читать об Ире — ведь я в порыве злости столько гадостей написала о его сестре.

Вчетвером ездили на лыжах. Хорошо. Целый день на горках. Были Ростя, Ира П. и «братишка» Борис. А когда мы остались с Р. одни — такое счастье.

26 февраля 1933 г.

(Почерк резкий, очень разборчивый, плохо с запятыми. Настолько, что пришлось их, запятые, вставлять — иначе смысл терялся окончательно. Вот эта запись рокового мужчины в мамином дневнике. — В.З. )

Ни одного намека на улыбку не было во время чтения твоего дневника. Я не смеялся даже тогда, когда твоя фантазия хватила через край и ты писала о том, чего, если память мне не изменяет, вовсе не было. Неправильно истолковала, а частью даже извратила ты мои слова, где я говорил, будто того, что имело место между нами (речь шла, и ты поняла это, о физической стороне наших отношений), больше не будет. Здесь ты нафантазировала, будто я боюсь, что не смогу владеть собой. Нет, Леля, только однажды не смог я совладать с собой — больше этого не случится.

Теперь о наших отношениях: я думаю, что у нас с тобой могут быть самые лучшие товарищеские отношения. Ты в дневнике задавала вопрос: «Иль он не тот, иль я не та?» Да, Леля! И ты, и я — не те, и, главное, между нами уже не то и, кажется, уже не может быть того, что было. Что касается безграничного доверия, которое ты, по твоим словам, питала ко мне, то дневник мне показал обратное.

А еще скажу о том, что ты, наверное, электрифицирована, ибо от любых прикосновений по тебе проходит электрический ток.

Прости, что так откровенно.

Р. Седых

P.S. Когда пишешь, трудно высказать то, что думаешь, и тем более в такой микроскопический отрезок времени на данном историческом этапе.

Хотел сказать еще, что ты уже не сплошной плагиат, а сплошной парадокс.

Р. Седых

Во как. Бедная мама, бедная на данном историческом этапе. А Р. Седых знал два иностранных умных слова, оба на букву «п», и оба постарался разместить в своем постскриптуме.

Ты не устала? Ну сиди, сиди. Я ведь могу долго так болтать, особенно в пробках. Ты это славно придумала: выбираешь, когда я еду один, подсаживаешься — и молчишь. Так уютно, так тепло молчишь. И «Эхо Москвы» включать не хочется. Как тебе мамин дневник? Однообразно, конечно. Но характер уже проглядывает. Ну и, ясное дело, рабфак — это не гимназия, пусть даже витебская. Почему витебская? Да я в том же секретере нашел запись из другого — гимназического дневника маминой старшей кузины Сони, которая умерла в 1917-м, когда маме было два года, о чем моей бабушке, Евгении Яковлевне Затуловской, написал из Витебска ее брат Исаак, отец Сони.

Витебск, 5/XII-1917 г.

Дорогие!

Великое горе постигло нашу семью. Нет уж больше в живых славной умной Сонечки. Судьбе угодно было взять ее в неведомый лучший мир. Она ушла от нас в 16 лет, гимназисткой пятого класса. Гениально-способная, на редкость умная и тактичная, она производила огромное впечатление на всех, кто ее знал. Это был уже совершенно сложившийся человек с определенным характером и даже мировоззрением. О, это была личность! И может быть, как раз поэтому в гимназической семье она чувствовала себя одинокой, не было там для нее подруг.

И вот Сонечка стала жертвой брюшного тифа. Она заболела 1 ноября и скончалась 1 декабря. Все меры были приняты. Пользовали ее два врача, Илерсон и Ройтхер, и болезнь вначале протекала вполне нормально. Но в конце третьей недели положение осложнилось кишечным кровотечением. Она потеряла много крови, и это, очевидно, стало причиной смерти. Да, много сил и труда было положено на ее спасение, но все напрасно. По получении моего письма исполните долг свой по отношению к памяти умершей и сидите шиву. В доме у нас прямо ужас что творится. Родители плачут, и нет никакой возможности их успокоить. А так вообще разруха. Леса все наши отобраны, ничего не осталось. Даже для мельницы дров не дают, а потому в скором времени придется остановить и завод, и мельницу. Так что горе наше усугубилось тем, что разгромлено и разграблено имущество. Что будет — не знаю. Я уже выбился из сил и измучен физически и нравственно. Наступает крах и остановка всего дела, и никакого выхода нет.