Томмазо Ландольфи - Жена Гоголя и другие истории

Вдобавок она владела ведовским искусством, которое передала супругу и отчасти дочке (в ней она усматривала чудесные врожденные способности). Все это в немалой степени содействовало разладу и помраченью их ума. Супруги давали клятвы верности друг другу после смерти, составляли сотни планов касательно своей совместной жизни в потустороннем мире (в которой ни на миг не сомневались), уславливались об особых знаках на случай, если один из них умрет до срока... После немногих путешествий в дальние края (по преимуществу восточные) супруги поселились здесь, в родных пенатах мужа, где можно было, не опасаясь посторонних глаз, вести тот образ жизни, что более всего им подходил.

Так прожили они еще немного лет, и вот в один прекрасный день жена безвременно скончалась от непонятной хвори. Ее кончина оказалась столь внезапной, что некоторое время, по словам Лючии, душа умершей не расставалась с любимыми вещами и людьми. Что значила подобная утрата для супруга, мы можем лишь представить. Он затворился в этом доме, быть может, потому, что здесь провел свои счастливые часы. Рассудок мужа помутился совершенно, по крайности в той части, которая уже пришла в расстройство. В остальном же здравый ум и память его не покидали, и потому случайный наблюдатель по-прежнему не подмечал всех странностей хозяина. С тех самых пор он и задумал вызвать горячо любимую жену из царства мертвых. На исполнение означенного плана понадобились годы терпеливой подготовки; крушения его надежд мы были очевидцами.

Тем временем отец переносил на малолетнюю Лючию, единый плод родительских услад, чье сходство с матерью уже тогда казалось поразительным, те чувства, которые питал и продолжал питать к последней. Теперь, когда ее не стало, в нем прорвалась вся исступленность и неистовость былых страстей с оттенком неприязни. Словом, новую Лючию он ненавидел и боготворил одновременно, но больше все же ненавидел. Боготворил за то, что та являла вылитую мать, а ненавидел оттого, что ею не была. Поэтому на долю девочки достало истязаний и необузданных порывов; и ей пришлось познать припадки ревности зловещего и вместе с тем несчастного отца.

Многое о нем и сумрачных его страстях мне следовало бы здесь поведать. Боюсь, однако, это увело бы нашу повесть слишком далеко. Впрочем, о многом я лишь догадывался со слов Лючии. И разум мой, теперь уже привыкший к худшему, от этого со страхом отвратился. Добавлю разве, что она еще ни разу не покидала место, где я ее застал; что знала только от отца о городах и весях, в коих жили люди; что, кроме этих гор, иного пейзажа не видала и не слыхала иного голоса, кроме его же собственного, да двух-трех дряхлых, бессловесных слуг или крестьян, что изредка снабжали их провизией (последний образец я уж имел возможность лицезреть); что, наконец, не выходила за железный круг угрюмого жилища, хранившего свои воспоминания, загадки, ужасы и бремя времени. В итоге — теперешнее состояние ее рассудка. Вылазки Лючии ограничивались близлежащим взгорьем, притом ее ворчливым и бдительным вожатым был отец; да и они давным-давно закончились. То малое, что ведала она о мире, повторяю, было воспринято из уст отца, а он, двуликий, ревниво и безжалостно обособлял ее от окружающей действительности, скрывая даже от домашних псов иль принимаясь вдруг воспитывать на собственный манер. Состарившись, он отказался и от этого.

Наперекор всему девице удавалось вести насыщенную внутреннюю жизнь, которой недоставало лишь поверки опытом. Довольно скудные познания о внешнем мире Лючия населила тысячами образов и (ничего не упустив) до крайности изощрила свое воображение. Вполне возможно, что лишь благодаря его огромной силе разум и самый организм Лючии спаслись от полного затмения, грозившего им всякий миг. Но завоеванная теперь свобода казалась ей бессмысленным и запоздалым даром, скорее устрашающим, чем благостным.

Уже сгустились сумерки и ветер стих, когда отвесный, равномерный дождь наполнил непрерывным шумом, подобно клокотанию потока или половодья, дом и ночь. Тот ливень сопровождал нас до рассвета, являясь нашей единственной ночной стихией и подавив все остальные звуки; он растворил и увлажнил все наши мысли, то распуская, то снова связывая их с неприхотливой вольностью, а напоследок одарил всесильным и (для меня) исчерпанным до дна забвением, одновременно благодатным и пугающим.

Она лежала рядом и говорила, говорила... Нить ее речей безостановочно, настойчиво тянулась к мельчайшим фактам и событиям той прошлой жизни, которыми она казалась одержима.