Милорад Павич - Кони святого Марка

«Первый глоток и первый кусок нужно отдавать дьяволу, — жаловался Левач-отец в темноте с той стороны пламени. — Я еще и зубы не все сменил, когда от великого огня и суши сгорели горы. Все сгорело: не осталось ни в поле посеянного, ни на бахче посаженного. И то, что дед и отец посеяли, тоже сгорело… Так мне осталось лишь украсть себе у старших шапку и пойти просить хлеба. Бери мешок да собирай в него. Отсюда до Недоджина да в Вукоебину и обратно. По сто видов хлеба принеси и на стол выложи. Горбушки, мякиш, краюхи, обломки, корки, огрызки, крошки, вчерашний пшенично-ржаной хлеб и плов, позавчерашние блинчики, пшенная каша, гречишник и бобовые блины; «дети питы» и кислые «Божьи щеки», овсяные хлебцы и солдатские засохшие караваи, еврейская маца и монашеские месячные пироги, замешанные с травой, чтобы не черствели; хлебцы из рыбной муки и гречишная запеканка; кукурузные лепешки без сыра и кукурузные лепешки без шкварок; недопеченные пирожки, невзошедшие калачи и черствые лепешки, овсяные вареники, что в день поминовения скотине на рога надевают, «бабкины вздохи», солдатские пайки с прошлой войны, старые праздничные караваи, заплесневелые блины, «несчастный» хлеб, который и упоминать нельзя, или же тот, про который говорят: «Купил мне батя кренделек, а я, дурак, его без хлеба съел»; сухари и гренки, галеты и хлеб, что посылают в Стамбул, когда голову выкупают, опресноки, шарики из теста и пышки; овсяники, просяники, ржаники, просфоры и ячменники, все сырые и помятые, мякиш без корки и корка без мякиша, свернувшаяся мамалыга, гнусные недомерки и горсть издевок, все дерущее брюхо и зудящее в заднице, — одним словом, все, про что за едой хоть однажды было сказано: «С глаз долой!», появлялось со всего света на столе, чтобы сказать тебе, что этот свет еще вчера был тем, чем ты станешь только завтра. Каждый кусок нужно по-своему обрезать, а когда вынимаешь из печи огромный хлеб-поденщик и кладешь его себе вечером под голову — три дня ты богат! Трещит за ушами, греет и зевает, когда надломишь его, а ты сытый, набив живот, спишь на нем, икаешь и видишь во сне: вино. Бочонки вина. Погреба вина, караваны вина. А вина нигде ни капли!.. Вот такие у нас дела. Но это еще не беда, нынче запутались и те, кто повыше нас. Журавли недавно отравили своими тенями колодец в городе, и много народу поумирало. Двое привезли на попоне между лошадьми и Красимирича на митрополичий двор. Он тоже внезапно занемог; говорят, долгая работа на башне измотала его, выжала стройка из него пот, а это не годится: человек без пота — все равно что без тени. Какая потеря — ведь до кончика ногтей дорог он. Ему бы волосы просеивать — таков он. А ведь как достойно свою старость носил, не всякая беременная так плод носит. Грех какой, жить бы еще да жить на пользу людям и городу, ну что ж тут поделаешь. Хотя, даст Бог, может, и выздоровеет. Выздоровеет, надеюсь, и сынок мой, что неотдохнувшей воды напился да захворал…»

И Левач действительно выздоровел. Посреди ночи у него вдруг открылся нос и спустя долгие недели донеслись и напугали запахи собственного тела, чужие и резкие. Он чувствовал, что через него прошли тысячи снов, которые он не запомнил, так же, как вдоль берегов Савы за минувшие ночи протекло множество вод, хотя никто их в потемках не считал. С первыми бабочками он вышел на луг, как-то перекошенный, и ему показалось, что вода в реке поднялась выше берегов и лишь чудом удерживается на этой высоте. Так, с пьяными ушами и трезвыми глазами, он продолжил работу.

Словно во сне, заканчивал Левач строительство, выкладывал окна наверху и навешивал ставни и ворота внизу, когда вдруг понял, что в каждый проем невольно произносит, как в школьные годы, по одной фразе из речи Цицерона против Каталины: «Вспомни, наконец, вместе со мной ту позапрошлую ночь, и увидишь тотчас, что я гораздо больше стараюсь для спасения, чем ты для гибели государства!» Но теперь Левач говорил не для того, чтобы выучить речь. Он произносил фразы «In Catilinam» в последний раз и, произнеся, забывал их навсегда, оставляя в окнах и дверях здания, которое строил, словно зарывал тайник в землю: «Есть в этом городе некоторые, кто или не видит того, что несет угрозу, или держит в тайне то, что видит…»

«Этот мир принадлежит не нам, — думал строитель, — а нашим отцам и их ровесникам, и они понимают это и ведут себя как его собственники. А я и мои сверстники были и остались лишь несчастными слугами тех, кто вошел в этот город, опираясь на саблю, или приплыл с чужой армией. От поколения наших отцов мы получили не только положение слуг, но и сгоревший, наполовину уничтоженный мир, голодное детство, и те, кто нам это дал, сделали из этого достоинство, у которого мы до сих пор в рабстве. А мы, мы сами здесь лишь для того, чтобы бросить какое-нибудь слово в чужое окно или дверь, мимо которых проходим…»