Оливия Агостини - Ржавчина в крови

Не помню сейчас, кто заговорил первым, но, несомненно, тон задала она. Приблизилась ко мне, чтобы не повышать голос и чтобы нескромные уши не услышали её слов. Спросила, знаю ли я о тайной связи.

Я ответил, что да, знаю и не понимаю, почему она реагирует так болезненно, в этом нет ничего предосудительного.

— They’re just two young people in love ! [107] Это же просто влюблённые молодые люди! (англ.).

Мисс Бернс категорически покачала головой, и прежде чем ответить, ещё долго качала, словно не могла найти слов, чтобы возразить мне.

Как я могу быть так уверен, наконец спросила она, глядя мне в глаза, как я могу быть так убеждён, что это любовь, а не просто временное увлечение? Потому что это именно увлечение. Экзотическая игра, которая уведёт Лавинию по кривой дорожке. Девушка приехала ко мне на съёмку, исполненная чистоты и девичьей скромности, а уедет отсюда развращённая этим «уличным мальчишкой». И процитировала Экклезиаста: «Всему своё время», — и Лавиния слишком рано приблизилась к огню, рисковала обжечься, это ужасно. Нам следовало помешать этому.

— Let me not to the marriage of true minds admit impediments [108] Не признаю препятствий я для брака двух честных душ (англ.). Перевод С. Степанова. , — ответил я, не найдя лучшего союзника, чем Шекспир.

Мисс Бернс вздрогнула, услышав упоминание о браке, и спросила: может, Лавиния и Френсис задумали тайно обвенчаться, в самом деле хотят пожениться и довершить несчастье?

— No, of course not [109] Нет, конечно нет (англ.). , — ответил я и не мог не улыбнуться.

Но мисс Бернс не собиралась идти на компромисс, она опять поджала губы и посмотрела на меня ещё строже, ещё выше подняв голову. Помолчала и, прежде чем завершить своё рассуждение, сглотнула. Сказала, что Лавиния и Френсис — это только один пример того, что происходит в мире, пример всеобщего безумия вокруг. Молодые люди повсюду восстают, занимают университеты, слишком часто используют слово «любовь», желая скрыть сладострастие, играют рок-н-ролл, употребляют наркотики; и кто на их стороне, кто поддерживает их нелепые требования, не понимает, что всего лишь потакает самоубийству целого поколения. Потому что в один прекрасный день все эти молодые люди вырастут, сведут счёты с излишествами своего прошлого, ощутят тяготы пошатнувшегося здоровья — и кто будет виноват в этом, они или мы? Сказала, что все мы были молоды, но наши родители научили нас дисциплине, не позволяли нам играть с огнём, и мы благодарили их за это.

— We thanked them [110] Мы благодарили их (англ.). .

Я изумился, я оказался совершенно неподготовленным к такому широкому обобщению, я не понимал, какое отношение ко всему этому имеют Френни и Лавиния, почему она упрямо хочет видеть в них лишь пример какой-то общей болезни, а не много проще — двух конкретных молодых людей.

Когда я спросил, сообщит ли она что-нибудь Эвелин, мисс Бернс побледнела и наконец растерялась.

Потом покачала головой и сказала, что нет, она не в том положении, чтобы говорить с ней, она не уследила за Лавинией, не исполнила своего обязательства. Нет, она не собирается сообщать о случившемся. Но позвонит Эвелин и скажет, что уезжает, найдёт какой-нибудь предлог, придумает какое-нибудь срочное дело в Англии: она больше не может оставаться на съёмочной площадке и каждый день чувствовать себя виноватой у неё нет сил на это. Она никогда себе не простит, что не усмотрела за Лавинией, и даже я не должен был бы простить себе это, раз уж оказался так слеп. Она не порицает Лавинию и даже Френни, в сущности, но осуждает себя и меня, нас обоих, позволивших им скомпрометировать своё будущее.

— I′т afraid that you and I are terribly guilty [111] Боюсь, что мы оба ужасно виноваты (англ.). .

Когда она уезжает, сухо спросил я.

Как можно быстрее, ответила она. И, слегка кивнув друг другу, мы расстались.

Я вернулся к себе в комнату вспотевший, ощущая некоторую неловкость. Умылся и долго держал руки в холодной воде в раковине. Я никак не мог найти выход из положения, понять суть речей мисс Бернс, всё, что она говорила, казалось мне чистейшим бредом. Я не понимал, почему меня можно в чём-то обвинять, почему вместе с собой она выставляла меня на суд какого-то бога, который нисколько не страшил меня, обвиняла в нарушении чуждого мне морального принципа. Я пожал плечами.

Белая, худая фигура в римском аэропорту, исчезающая в толпе, рука, придерживающая соломенную шляпу, чтобы не улетала, — вот всё, что запомнилось мне от мисс Бернс. Она ни разу не обернулась, чтобы попрощаться, удалилась, умыв руки, как Понтий Пилат, оставив нам известие, что Эвелин приедет 14 августа, воспользовавшись паузой между спектаклями и началом турне во Франции.