Илга Понорницкая - Девчонки с нашего двора

Вот этот двор, где было непролазно, несказанно скучно. Что здесь можно было узнать?

— Она ходит уже с мальчиками. Понятно, понятно… — говорили о ком-то.

— Что — понятно? — спрашивала я.

— А ты не знаешь? Для чего ходят с мальчиками?

Я знала только, что с мальчиками дружить плохо. С девочками хорошо. Но не всегда получается, как ни старайся. Девочки только и знали заключать союзы — все вместе против какой-нибудь одной, отщепенки. И все шептались, стоило бедняге появиться:

— Я бы такой сарафан не надела.

— Ну и брюки! Только и забот у нее — подчеркивать свои формы!

Что ни наденешь — все было не так. Отщепенка мечтала о дне, когда будет принята обществом. И ее принимали — однажды вдруг, когда стая изгоняла кого-то еще. Теперь уже к бывшей отщепенке подходили, чтобы шепнуть:

— Наташка-то распустила волосы. Русалка! Они у нее жидкие, сосульками висят…

Мальчишки редко говорили, у кого какие брюки, какие волосы. Я помогала гнуть проволоку для пулек. На стройке Димка ощипывал ее кусачками от мотка, мы с Юркой гнули. За это мне тоже сделали рогатку. Мы нарисовали мишень на глухой торцовой стене. Девчонки высовывались из-за угла, пока мы тренировались в стрельбе. Глазки щурились, губки растягивались в улыбках:

— Понятно, понятно…

О том, что у меня теперь есть рогатка, в школе говорили на родительском собрании. Я почему-то долго не могла понять, откуда учительнице становится известно все, что происходит во дворе — она жила совсем в другом месте. И почему ей это все так интересно?..

Вернувшись с собрания, мама кричала, как ей было стыдно. Рогатка была отобрана и сломана тут же, а мне велено было больше общаться с девочками, чем с мальчиками.

— Светка, иди сюда! — кричала во дворе Люська Кокошникова.

Я подходила.

— Светка, ты девушка или девочка?

Я не знала, что им отвечать. Вокруг начинали смеяться:

— Она не знает, что когда есть это, считается уже девушка!

Я соображала, что значит «это». Наверно, то, о чем в школе рассказывала врач, когда мальчишек отпустили домой, а девочек оставили после уроков.

— Так есть у тебя это или нет? — допытывалась Валя Мельник.

Я спешно искала, что сказать — да или нет — чтобы они не стали смеяться.

— А… у всех вас есть?

— Что, интересуешься уже так? Понятно, понятно…

— Что — понятно?

И, наконец — взрыв смеха!

На следующий день снова: «Светка, иди сюда!», и потом тоже, а я только через несколько лет вдруг поняла, что к ним можно не подходить. Можно сказать Люське, да и кому угодно вообще: «Извини, некогда, привет!» — и знай себе шагать дальше. Все растеряются и будут стоять, как вкопанные. А после перестанут тебя подзывать. Почему об этом не догадываешься, когда это нужнее всего?

Я выглядывала во двор — там они или нет, ждала, пока уйдут, по часу стояла в подъезде, когда считалось, что я гуляю с подругами на улице.

Если они были во дворе, я могла выйти без страха только тогда, когда на улице гуляла Танька. Стоило появиться Таньке — девчонкам становилось не до меня. Вокруг Таньки прыгали, визжали, Таньке строили рожи — и тут уж я могла смеяться вместе со всеми. Стая наконец-то принимала меня, я сливалась с ней!

Мы все был из одной школы и почти все — одноклассницы. Танька чуть-чуть проучилась с нами, а потом ее перевели в школу для умственно отсталых, она и там учиться не смогла. Она знала совсем мало слов. Кому-то случалось хлестнуть ее скакалкой — из интереса. Она пыхтела:

— Ух! Ух! — всем улыбаясь.

Она не знала, как реагировать на боль.

— Олигофренка, чокнутая, психопатка! — сыпалось на нее.

Она ждала просвета в этом потоке слов и обращалась к кому-нибудь из нас все с той же не сходящей с лица улыбкой:

— Супчика — дай!

К себе в квартиру Таньку никто не пускал. Наверно, думали, как я, что она все станет пачкать и ломать, и боялись вечернего нагоняя от родителей. Кому-нибудь случалось в тайне от подруг вынести ей тарелку супа. Она съедала его. Поставив тарелку на крыльцо, как на стол, сама сидя на асфальте.

— Тарелка стала теперь ядовитая! — сказала Люся, когда однажды засекла меня кормящей Таньку. — Кто из тарелочки поест, тот тоже станет шизофреником. Хочешь, я скажу твоей маме, что ты носишь на улицу посуду?

— Не надо, пожалуйста!

— А я скажу.

Когда Люсе было восемнадцать лет, она умерла от белокровия. Я узнала об этом, приехав из Москвы на первые студенческие каникулы. Новость не ошарашила меня, не испугала, не заставила почувствовать вину — все-таки я не любила Люсю. Кажется, тогда я совершенно не воспринимала смерть. А теперь, когда я вспоминаю Люсю, я думаю: «Может, она еще в детстве знала, что рано умрет, и мстила за это всем, как могла?»