Илга Понорницкая: Девчонки с нашего двора

— Дерьмо!

— Что, Эдик? — переспросила я.

— Мама сказала: «Верни обратно это дерьмо!»

Моя мама была в полной растерянности, поскольку если бы она не отдала все вещи разом в Танькину семью — со временем раздарила бы подругам для их дочек. И мне случалось донашивать за кем-то.

Позже я поняла, что у бедняков бывает особого рода гордость. Мы все были примерно равны. А Танька и ее родня были перед нами бедняками. У Таньки на балконе всегда сушились детские одежки, забывшие свой цвет, размер — нельзя было сказать, где чье. Впрочем, в большой семье, кажется, и не думали, где чье — носили, кто что захватит.

И сейчас на Танькином балконе всегда висит какая-нибудь старая одежда — и я знаю, что Танькино семейство никуда не делось из нашего двора, все там же. Кажется, в нем даже прибавилось народа.

Я устроила старшего сына в свою же школу — и мне приходится теперь провожать его. Мы выходим из троллейбуса и бежим наискосок через мой бывший двор. И я думаю, что так, как в детстве, скучно не бывает больше никогда.

На бегу я смотрю на окна. Вон те — бывшие Люсины. Кто там сейчас живет? Вот окна Вали Мельник — если она не переехала никуда. Валя работает учителем. Ладно еще, не в нашей школе, и я не сталкиваюсь там с ней. Однажды Валя выступала по телевидению. Наверное, она считается хорошим учителем. Она говорила, как важно вовремя суметь воспитать в детях доброту. Я слушала ее и думала: «Кому еще об этом говорить? Девочкам из нашего двора только и остается, что всю жизнь воспитывать во всех направо и налево доброту!»

Я стала журналисткой. Мне казалось, что эта профессия сродни писательской. Разные люди будут читать твои книги и стараться понять, что ты хотела сказать в них. И как все сказанное связано с тобой и твоей жизнью. Кого еще, кроме писателя, старается понять столько народа?

На самом деле гораздо чаще я вижу людей, которым надо, чтоб я поняла их. К нам в газету часто приходят люди со своими проблемами. С чужими — реже, но тоже бывает. Однажды пришла Софья Ивановна, пенсионерка. Она просила помочь ей куда-нибудь устроить маленькую девочку, соседку — так, чтобы за девочкой начали ухаживать, кормить ее. А то она подходит во дворе ко всем подряд и просит:

— Супчика — дай!

Я записала адрес. И что-то екнуло во мне. Любые адреса могут запоминаться, а после, став ненужными, стираться начисто. Но эта улица и номер дома будут сидеть в моей памяти всю жизнь. Сколько раз в школе и в детском саду повторяли: «Запомните свой адрес на всю жизнь!»

Девочку зовут Дашей. Танькина племянница. У Таньки и у самой есть дети. Все они живут в разных детских домах и ничего не знают о маме и друг о друге. Недавно Таньке сделали аборт на большом сроке. Добрая Софья Ивановна рассказывала мне, как добивалась этого аборта через местный женсовет. У Таньки ведь был огромный живот. На этом сроке дети, случается, рождаются живыми. Таньке специально делали что-то, чтобы ребенок не родился живым.

Я переехала из нашего дома вместе с родителями, когда училась в восьмом классе, и с тех пор Таньку не видела. Она оказалась гораздо выше меня ростом. У нее полные стройные ноги и прямые плечи, накрытые копной иссиня-черных волос. Все портит выражение лица. Будь оно другим, Танька смогла бы стать фотомоделью.

— Здравствуй, Таня! — сказала я.

И вдруг она ответила:

— Здравствуйте. Извините, я тороплюсь! — и шмыгнула куда-то мимо.

Может быть, она узнала меня сходу и решила, что я опять стану ее дразнить? И она тоже знает, что можно сказать: «Извините, я тороплюсь» — и не остановиться возле тех, кому не терпится посмеяться над тобой? Значит, к этому знанию приходят все — независимо от интеллекта? И все приходят поздней, чем нужно?

Как ни старалась, я не могла припомнить Дашину маму. Какая-то Лариса. Одна из дочерей в большой семье, она, став взрослой, угодила в тюрьму, и не за что-нибудь, а за убийство, оставив на попечение родных красивую глазастую девочку.

Мне дали прочитать приговор. Бессмысленная история про то, как пятеро пили вместе. Из них — только одна женщина, мать маленькой девочки. Впрочем, все эти ребята были одноклассники, давным-давно знавшие друг друга. Напившись, четверо почему-то ополчились против одного, такого же, как и они, выпускника школы для умственно отсталых, и после, на допросе, никто не мог сказать, что стало причиной для вспыхнувшей враз ненависти. Впрочем, разве когда-нибудь за всю историю людей какой-то представитель стаи мог рассказать, из-за чего он заодно с другими вдруг начинает ненавидеть кого-то из своих собратьев? И почему именно этого, а не другого? Можно ли было требовать подобного отчета от умственно отсталых?