Сальваторе Адамо - Воспоминание о счастье, тоже счастье…

Назавтра, к десяти часам утра, в зале похоронных церемоний кладбища в Монаж собрались друзья мсьё Никэза, дабы в последний раз склонить головы и пустить слезу перед дубовым, утопавшем в белых цветах гробом усопшего. Я держался поодаль, в глубине зала, рядом с застеклённой дверью и Фернаном. Мы присматривали за надлежащим исполнением церемонии. После произнесённых близкими хвалебных слов и горьких сожалений, установилась заполненная личными воспоминаниями каждого из знавших покойника тишина. А затем Реквием Моцарта, неземной, но явственно плотный, заполнил собою всё пространство, увлёк нас в нечто неосязаемое, где становилась достижимой всякая духовная алхимия. И тут же, будто в продолжение витающих вокруг эмоций смиренный и нежный голос Бреля запел Не покидай меня . И столько было в нём силы, столь проникновенно упоминание о пустоте, о нехватке того, что оставляют после себя в нашей душе любимые, что даже и я, не знавший покойного, что называется, ни по отцу ни по матери, не сумел удержаться от слезы.

Неуловимо разум мой перенёс меня на последние в моей прежней жизни похороны, на которых присутствовал я по долгу службы, похороны Филиппа Котре. Три года тому! Время летит, с ума сойти. Шедевр Бреля всё перевернул, я решил поскорее увидеться с некоторыми из друзей, кого любил, до того, как станет поздно или же раньше, нежели буду вынужден покинуть этот неблагодарный мир сам. Столько дряни подстерегает нас. Как сделать, чтобы прошмыгнуть между каплями пагубного дождя, что внезапно обрушивается на нас сверху, тогда как ни единое облачко не предвещает нам необходимость захватить с собой плащ или зонт? Одни поддаются грызущей их болезни, другие притворяются ничего незнающими, а ещё есть такие, как Филипп, всё объясняющие с юмором и обезоруживающей улыбкой.

Филипп Котре на завершающем этапе обретения мною классического образования преподавал нам французский язык. Он во всеуслышание заявлял о своей безусловной приверженности Италии, её литературе, живописи, скульптуре, её городам, кухне и женщинам. «Я забываю о некоторых исторических ошибках её» — говорил он по секрету, демонстративно прикрывая рот тыльной стороной ладони. И брал меня под своё крыло несомненно потому, что был я одним из немногих встречавшихся ему на этой стадии обучения (ещё раз спасибо тебе, папа!) иноплеменных учеников. Это он, бельгийский италофил, открыл мне многих итальянских авторов, не фигурировавших в той обязательной программе-минимум, которой ему должно было утолять жажду учеников экономистов. Он-то и ссужал меня творениями Моравиа, Павезе, Буцати, Кальвино, а вместе с ними и сицилианских мастеров, таких как Пиранделло, Квазимодо, Саскиа. Один из них, Джезуальдо Буффалино, известнейший с его слов современный писатель, тот и вовсе был родом из моей деревушки. Добил он меня, объявив, что тот посещал в Комизо базилику Благовещения, в которой был крещён я и где висели несколько картин Сальваторе Фьюме, другого выдающегося сына нашей деревни, безвестной колыбели мастеров самых разных направлений. Не стану говорить вам, какой гордостью был при том я охвачен.

Позже, уже закончив учёбу, я повстречал мсьё Котре в бытность его почётным членом Общества любителей итальянской словесности. Вспомнив о моём бухгалтерском образовании, он попросил меня помочь ему разделаться с некоторыми налоговыми декларациями, ставших для эстета, каким он был, чем-то вроде полосы препятствий для молодого бойца. Поскольку я отказался от всяческого вознаграждения, он предложил мне свою дружбу и настоял, чтобы я обращался к нему на «ты». Приноравливался к тому я не без труда и до тех самых пор, пока… его не назначили на пост директора королевского колледжа в провинции Люксембург, и мы потеряли друг друга из виду.

Как-то, воскресным днём, встретил я его в Эн-Сент-Мартин в компании молодой незнакомки и некой пары. Он, как и прочие, каруселил вкруг озера, воды которого красовались гирляндами солнечных бликов. Ещё издали признал я надменный, но лишённый манерности шаг, его естественную и благородную поступь, неизменный галстук «бабочку», в тот день жёлтого цвета, как бы подсвечивавший твидовый костюм цвета пожухлой листвы.

«Неисправимый щёголь», дружески отметил я, намекая на бритый череп, придававший ему сходство с восточным царедворцем. Приветствовал он меня с изысканной и дружеской горячностью, какую я за ним знавал. Представил молодую свою спутницу, брата своего и супругу его, в гости к коим совсем недавно и приехал. Один разок обошёл я вместе с ними озеро, он предложил мне присесть с ним на скамью, только что освободившуюся, другие же продолжили прогулку. И довелось мне узнать, из какого счастья да к каким мучениям ведёт его за нос судьба.