Марк Хелприн - Рукопись, найденная в чемодане

Моему самолету, однако, не требовалось четырех месяцев в санатории. Никакая редкая или трудно диагностируемая болезнь не дразнила моего профессионального чувства. Если использовать медицинскую аналогию, самолету оторвало голову.

Керосинопровод был поврежден, и из него хлестал фонтан, как из нефтяной скважины. Двигатель, разумеется, прекратил функционировать. Фонарь мой снесло напрочь. В кабине было полно испаряющегося топлива, со свистом вырывающегося из щелей расколотой рамы, удерживавшей стекло. В одном из крыльев зияла огромная дыра, не оставляя сомнений, что крыло отвалится. Тело мое жалили раны, нанесенные шрапнелью. Я молился лишь о том, чтобы они оказались неглубокими, и чувствовал себя как человек, которого растирают спиртом после пробега через заросли ежевики.

Понадеявшись, что крыло выдержит, я выровнялся единым мягким движением. Хотя крыло и подпрыгнуло, оно не отвалилось. Пропеллер уже расслабленно покачивался. «Кто это сделал?» – спросил я у ветра, трепавшего меня по губам, пока я говорил. Видимо, это сделал я сам, не осознавая того, потому что, в конце концов, никого другого со мною не было.

Мне очень хотелось проскользнуть на нашу сторону линии фронта, так как я был совершенно уверен, что, если опущусь на немецкий участок, на котором уже погибли все боги, меня тоже попросту пристрелят. В конце, а это было именно концом, все становятся непостижимо жестокими.

С другой стороны, самолет скоро должен был взорваться, а я уже слегка обгорел и довольно смутно представлял, где проходит линия фронта. Я держался так долго, как только мог, медленно выкарабкиваясь из кресла, медленно проверяя парашют, чтобы убедиться, не горит ли он, из-за чего могли возникнуть дополнительные трудности, и изо всех сил стараясь спокойно дышать.

У меня настолько кружилась голова, что я мог бы остаться в самолете, пока он не взорвется, но я вовремя заметил, что устремляюсь вниз, и шагнул в небо.

Как только я это сделал – или мгновением позже, – самолет взорвался. Я вывалился спиной вперед и смотрел на него. Почти круглый оранжево-желтый огненный шар разрастался в воздухе надо мной – кто знает, на каком расстоянии, – пока я падал. Он ослепил меня, а потом так оттолкнул своей волной, что я полетел, как комета с хвостом, а дыхание у меня перехватило. Взрыв ударил меня по сердцу, как кулак.

Парашют мой открылся, хотя я и не успел потянуть за кольцо: сила взрыва сделала это за меня. Светлейшим, прекраснейшим мгновением моей жизни, мгновением обещания жизни стало, как ни странно, то мгновение, когда, падая сквозь воздух, я был ослеплен невыносимым светом и поражен почти невыносимым ударом. Все это было очень близко к тому, чтобы меня убить. Одежда у меня была опалена, словно страницы книги, выхваченной из огня.

Всю жизнь мне снится сон, после которого я пробуждаюсь с благодарностью. Это яркий июньский день на побережье в Амагансетте, во времена моей юности. Я невесом и держусь в нескольких футах над разбивающимися волнами и белой пеной. Дует сильный ветер, и я, простерев руки, кружусь в солнечном свете, вращаюсь над огромной чашей, полной пены, омываемой золотом.

По сравнению с тем, что случилось в Германии, в то мгновение, которое я полагал концом, мой прекрасный сон выглядит прозаично. Если бы я не был в воздухе, я бы наверняка умер. И я уверен, что пусть и на мгновение, но пересек границу, отделяющую мир света от непроглядной тьмы.

(Если вы этого еще не сделали, верните, пожалуйста, рукопись на место.)

Сегодня я проснулся, залитый лунным светом, в половине пятого, совершенно бодрый, как будто сбросивший груз прожитых лет и ослепленный небесным прозрачным лунным серебром.

Бразильцы гордятся умением различать у себя на родине осень и зиму, весну и лето, но у меня это не получается. Я невнимателен к оттенку листьев вечнозеленого кустарника, покрывающего склоны холмов, или к чуть приметным отклонениям движения зимнего солнца, или к появлению в природе туманных намеков на возможные грядущие перемены. Это свидетельствует о том, что я вырос среди четырех настоящих времен года, каждое из которых настигало тебя, как меткий выстрел. Прежняя жизнь кончалась и начиналась новая. Зима для меня – это замерзший пейзаж, продуваемый синими ветрами, а не смена окраски спинки у довольно противной древесной лягушки.

Кроме того, луна здесь ведет себя странно. Даже на родине меня смущало ее внезапное появление на небе, но редко когда я бывал так ошарашен ее поведением, как здесь, в Рио, где она, кажется, выпрыгивает из ниоткуда, особенно ясными и спокойными ночами. Когда сегодня я открыл глаза и она, как взломщик, посветила мне в глаза своим фонариком, я почувствовал себя так, будто она посылает мне весть.