Марк Хелприн - Рукопись, найденная в чемодане

Когда я возвращался со спокойной прогулки в роще неимоверно высоких финиковых пальм, где безмятежно шагал среди их рядов, внимая вечернему бризу, дующему высоко вверху, среди похожих на жалюзи ветвей, меня звали на ужин – это был единственный час, который я проводил в обществе сослуживцев.

Наша авиабригада была сгруппирована на трех базах, и в Монастире располагались четыре эскадрильи, в каждой из которых было по двадцать четыре истребителя. Имелись также бомбардировщики, разведчики и транспортные самолеты. Каждая эскадрилья подразделялась на четыре звена, а в каждом звене было по два подзвена из трех самолетов. Маленькие палаточные поселения усеивали огромную площадь. В сумерках по всей равнине рассыпались искры костров, как оно, вне сомнения, было во время всех войн с самого сотворения света.

Двумя другими летчиками в моем подзвене были вчерашние подростки, Малькольм Грей и Эдди Понд. Малькольм был недотепой из Йеля, которому так и не удалось вырасти, поскольку он был сбит в небе над Дармштадтом, и горевали по нему только его родители. Они любили его с младенчества и понимали, что со временем он, вероятно, хоть немного наберется ума. К тому же вы ведь любите своего ребенка даже больше, если он недотепа, потому что мучаетесь из-за него. Кто знает, может, его отец тоже был недотепой – и думал, что лучше Малькольма на всем свете нет.

Проблема Малькольма, насколько я понимал, заключалась в том, что из-за своей учебы в Йеле он в самом деле считал себя лучше всех остальных.

– Йель – это, знаешь ли, несерьезно, – бывало, говаривал я ему.

– В самом деле? – отвечал он. – А вы где учились?

– В Калифорнийском университете, в Сарсуэле, – мог я ответить.

– А что это? – спрашивал он тогда, ослепляя меня своей коннектикутской улыбкой, в которой все зубы представали нераздельным целым. – Танцевальная школа для мексиканских раввинов?

Он находил это очень смешным, да и я, если честно, тоже, особенно учитывая его манеру разговаривать.

Немцы сбили его, когда он выполнял дневной рейд. Мне рассказали, что он не выбросился с парашютом, что его самолет несся вниз, размахивая крыльями, как горящая мельница, пока не развалился на части.

Эдди Понд, напротив, прошел через всю войну и после стал работать страховым агентом. Я наткнулся на него как-то раз на Центральном вокзале, в ноябре 1951 года. Он приехал, чтобы посмотреть футбольный матч, и шел по вестибюлю с пивом в руке. Кажется, он стеснялся этого пива, но деть его было некуда, и он держал его, но не пил. Мы на пяток минут остановились у окна справочной, чтобы поговорить о Тунисе. Затем он отправился на матч, а я поехал домой и никогда его больше не видел.

Втроем мы каждый вечер встречались за ужином на маленьком песчаном участке рядом с нашими палатками. У нас был повар-тунисец, который добывал нам рыбу, молодую баранину, козлятину, птицу, овощи и фрукты. Фрукты он тщательно мыл. Тунис был французской колонией, но после того, как его захватил Роммель, санитарные условия в нем лучше не стали.

На десерт всегда было одно и то же: финики. И завтракали мы всегда одинаково: чай, свежие булочки, сыр и джем. Нельзя было выпивать более одной чашки чая (или, в моем случае, кипятка), потому что никому не хотелось писать в бутылку во время полета. Я часто брал с собой в кабину плитку шоколада и хлеб. Стоило перевернуться на вираже – все крошки высыпались наружу.

Возможно, оттого, что я жил в предчувствии неминуемой гибели, или, может быть, на меня действовала пустынность морских пространств, продуваемых ветрами с древних земель, или бесконечные полосы пены на волнах – не знаю, но знаю совершенно точно, что дни мои тогда были наполнены смыслом и я чувствовал себя почти безмятежно.

Однако вся безмятежность исчезала, стоило мне завести двигатель своего самолета. Все знают, что молодые боевые пилоты самонадеянны, но мало кто понимает, что самонадеянность эта – всего лишь средство для достижения того состояния, которое необходимо для управления самолетом в бою. Чтобы выжить, вам и в самом деле необходимо обладать тем, что со стороны может показаться наглой самоуверенностью.

Но кроме этого, позарез необходима очарованность скоростью, полная отдача себя полету. Я обычно пел под аккомпанемент своего двигателя. Поскольку эта исповедь будет прочитана (если рукопись не пойдет на обед термитам) только одним человеком, я признаюсь, что не только пел, но и танцевал в кабине.

Там, наверху, вы очень заняты. Вы можете считывать показания измерительных приборов хоть до скончания времен и должны обозревать небо даже под вами и, насколько это возможно, особенно со стороны солнца. Но порой всеми приобретенными навыками и осторожностью следует пренебречь, следует отказаться от них во имя жизни, клокочущей в таких осязаемых явлениях, как мотор, воздух и высота.