* * *
Памяти Андрея Сергеева.
На пешеходном переходе
сидит все время эта птица —
привычно при любой погоде
ей в черном зеркале светиться,
и в лобовом стекле, разбитом
ее большим воображеньем,
она над мрамором-гранитом
кричит с присущим вдохновеньем.
Ей слышится любой прохожий,
предвосхитивший непогоду,
ведь каждый вечер непогожий
знаком любому пешеходу,
как чернокнижный пух вороний,
как пах частушечной цыганки,
и вороные скачут кони
в снегах, где ты волочишь санки.
На санках едет запах рынка,
столь нужный для семьи и дома,
пожизненна твоя волынка,
и лямка мне твоя знакома,
и, если я кивнуть успею
или словцо из сердца выжать,
то уличному ротозею
удастся уцелеть и выжить.
Но плохо видит свет зеленый
и дальнозорка башня Брюса,
необязательны поклоны
в снегах московского улуса,
и азиатчина густая
с Дорогомиловского рынка,
на Сухаревку набегая,
летит, как конная Ордынка.
Она тебя и переедет
на пешеходном переходе,
где звездочет о звездах бредит,
толмач — о точном переводе,
и Див темнит, прокыча дивно
над площадными матюгами.
Снег летописью конспективной
белеет в коллективном гаме.
Москва не так еще тосклива,
чтоб, долистав свои страницы,
под джипом на глазах у Склифа
полечь от клюва вещей птицы
и тихо в призрачные дали
уйти в белопростынных ризах.
Однако нас предупреждали
о климатических капризах.
Но ты успел не обознаться
в далеких изумленных лицах,
на вздохе нового абзаца
сыграть пиесу в разных лицах,
психоделическими снами
делясь, зазвав ее в беседку,
с каменой, вздорной временами,
пешком проделать кругосветку.
* * *
На неполучающейся прозе
душу отведу,
постою, поплачу на морозе,
окажусь во льду,
как полузабытая колонка
или чахлый куст,
а зима опухла, ждет ребенка,
взгляд ее не пуст.
Нет, не акушером-самоучкой
что-то там приму —
я обучен музой-белоручкой,
кажется, всему.
Все я понимаю в этом деле,
в этой чехарде.
Густо жил. А вы чего хотели?
Каши на воде?
На снегу гусином и лебяжьем
жизнь произошла
и прошла, и виду не покажем,
и уйдем в дела,
каковых в посмертии немало, —
шевелись, не ной
и катись за славой запоздалой
с горки ледяной.
* * *
На втором этаже пустота.
Этажерка хрома и чиста —
только матушкин фикус поник
над рядами истопленных книг.
А на первый этаж, гомоня,
злоба дня затолкала меня.
Желтизной ежедневных газет
отдает отдаленный рассвет.
Вся надежда — на тайный подвал,
где какой-то писец побывал,
тепля свечку в ночи бытия.
Двухэтажная память моя.
Памяти Луговского
Гусь, у которого горло забито песком.
Песня варяга, и профиль его на щите,
вбитом в песчаник.
Русь, по которой гуляют басмач и ревком.
Стаи русалок, закатанных по простоте
в битум, печальник.
Есть на лице моем место: лети и садись,
черная кряква, чирок, шилохвость и кулик,
чернеть, лысуха.
Ясень и пихта, фиалковый корень и тис,
лотос подземных озер, золотой сердолик
в органе слуха.
Лебедь-кликун заселяет мое зимовьё,
сокол-сапсан обручает Сихотэ-Алинь
с синей пучиной.
Все это дело мое, не твое, а мое.
Если немного твое, то похоже на клин
стаи гусиной.
Коллекционным оружием грянем хвалу
нищему ветру, плутая по грани земли,
как молокане.
Мордой возили и нас по чужому столу.
И государственный пыльник в базарной пыли
на великане.
Нечего мне процитировать — точит слезу
сердце, набитое ритмами со стороны
Азии Средней.
Мы недоели морошки — в дремучем лесу
буйные крики летят из кремлевской стены,
пьяные бредни.
Честный язык, намоловший немало вранья,
шаг по брусчатке, впечатанный в камень сырой,
горькое горе.
Сколок погибшего слова под сердцем храня,
около рынка по воздуху шарю рукой
в северном море.
Высокий берег
Свою чеканили монету,
хлеб в метрополию везли,
по вечному скучали лету
на северном конце земли.
Цикорий цвел, изнемогая
от блеска бронзовых зеркал, —
сияй, Горгиппия родная!
И козы блеяли со скал.
Над морем сероводородным
звенел закатный алый шар,
и на ветру международном
лес полыхал, шумел базар.
Гремели орды лавой конной
по раскаленному песку
и женщин с грудью обнаженной
прихватывали на скаку.
О преходящих непогодах
высокий берег умолчит,
и о шести моих походах [6] Российские походы в Причерноморье 1788, 1790, 1791, 1807, 1809, 1829 годов.
молчит кладбищенский гранит.
Но говорят аборигены
о новых дырках на ремне,
и спорит скарабей священный
с навозным братом — обо мне.
При мне рожает мать-природа,
раздвинув лядвии свои.
Язык ушедшего народа
поет, как в море соловьи.
Пчела с цикадным подголоском
под Марриконе запоет,
и тутошним беленым воском
залепит уши мореход.
За крепостной стеной домашней
сдается комната в любой
разрушенной турецкой башне,
встающей в дымке голубой.
Хвала шести моим походам
за то, что я еще могу
меж кладбищем и винзаводом
жить на высоком берегу.
Читать дальше
