Да, народ для Крячко — не авторитет. Тем более «советский народ» — продукт духовной порчи. Рассуждая о погибших в войну солдатах, писатель заметил: «Родина-мать, которую они заступили от врага, себя не жалея, оказалась страной неизвестных солдат, мертвых душ и живых трупов». Опять же все тут врут. «…вор на воре, о чем вам и толкуют; страна такая, и ничего с ней не поделаешь». Секретарь горкома Аминов в романе «Сцены из античной жизни» отмечает свое правление Великими Пожарами; после каждого составлялся акт о списании — и прирастал капитал Аминова. В этом вся, по Крячко, советская власть.
Человек живет для себя и для Бога, а не для народа. И не обязан он любить народ, в который прописан, как и любой другой. Любовь — чувство интимное, заставить любить нельзя. Вот, например, Крячко съездил в Грузию, не нашел там ни одной стоящей личности — и откровенно объявил, что грузинский народ в наличном состоянии ему не по нраву.
Скажем в утешение самолюбивым грузинам: этому закоренелому индивидуалисту и русский народ пришелся не весьма по нраву. Он рассказывает в романе такую историю: когда однажды в Азии разоряла власть заброшенное военное госпитальное кладбище, мусульмане и евреи выкопали и перехоронили своих мертвецов, а русские… «никто не почесался». И характерным образом продолжает: «Что тут скажешь? — народ такой. Русские, они и есть русские, несчастные люди, с ними всегда обращались как со скотом. Их, конечно, жаль, но достойны ли они человеческого обращения, трудно судить». И так еще говорит: «…о русском народе сказано: голутвенные люди, голытьба, голота, голь перекатная».
Важно, однако, увидеть: высокомерие диковинным образом сочетается острым чувством связи с теми, кого писатель вроде бы презирает. У него редкое чувство стыда. Склонный к мазохизму Астафьев и тот не так стыдится своего, русского, человека, как Крячко.
Пессимизм перебивает крыло патетике, и в прозе господствует строгий, холодноватый тон с юмористическими и сатирическими перебивками. Кульминация этой тенденции — в повести «Во саду ли, в огороде», где юмор по поводу власти и народа особенно злой. «„Да что ж это за страна такая?“ — закричал Главный Буржуин и был прав. А ему в ответ погудку о том, как немчина спрошали, Россия хороша ли. „Хороша-то, — говорит, — хороша, да житье там без барыша: строют сверху, кроют сбоку, начинают с конца, подпирают с неба, дурь сперва, ум опосля, ворам потачка, с дураков взыску нет“. И сидит народ поныне в прямой кишке, в глубокой жопе и выдумывает впотьмах что-то нужное для хозяйства, а ему в очко кричат, как в трубу дудят: „Ты славен, Иван! Ты мудр и могуч! Ты обречен на величие! С тобой надо на „вы“! ты хлеб-соль-наш-свой! Мы тебе свечек геморройных, чтобы светлее было. Мы тебе лучший отработанный продукт. Ты там потерпи, а мы тем временем туда-сюда вокруг муд и опять тут“. Вот он и терпит. И будет терпеть, пока его хвалят, потому что привык, смерд, холуй, неумытое рыло, хорошо о себе думать. Чудная страна Россия».
Из Пярну он успел нелицеприятно высказаться и о новом строе в России, набросать сатирический портрет президента Ельцина, в коем увидел воплощение примитивизма, хамства, грубости, «азии». Не крепко верит Крячко и в будущее России. «…у русского народа есть резерв времени, чтобы поумнеть: еще пара столетий; еще с десяток афганских, чеченских и гражданских войн; еще несколько пустопорожних попыток возвести светлое здание коммунизма, начав, по обыкновению, с крыши, а не исключено, и фашизма, и глядишь, постепенно люди дозреют до простых заповедных истин — не укради, не убий, не толкни падающего, не пожелай жены ближнего, ни вола его, ни дома его, ни имущества его…»
Вероятно, у писателя нашлось бы много оппонентов. Но с него вы уже не спросите, господа-товарищи. Он умер. Бояться автору нечего. Был свободен при жизни, а теперь уж и подавно от нас не зависит…
Аристократизм Крячко питался еще очевидной его англоманией. Он мог работать «чернорабочим-котельщиком», но сохранял выправку джентльмена. За отсутствием возможности оказаться в Англии — обитал в стихии английского языка. Этим влечением в английскую языковую среду, в стихию английских слов, писатель наделил и героя «Сцен из античной жизни» гида-переводчика Володю Киселева, персонажа неуловимо близкого к автору.
Влечение Володи, кстати, приобретает даже откровенно эротическое выражение: герой изменил советской власти с заезжей американкой. Отсюда развивается коллизия невыносимо пошлого партийно-народного суда над провинившимся «матерым международным прелюбодеем». Тут много гротескных анекдотических подробностей о нравах в плебейском царстве, где парткомиссия требует самого полного отчета о достопамятной ночи, а нравственность низведена к специфической «политкорректности»: блуди потихоньку и со своими!
Читать дальше
