Как-то я слушал Сорокина по радио. Печальным, тоскливым голосом (как будто не его герои, а он сам только тем и занимается, что жует что-то очень невкусное) Сорокин жаловался: наборщики отказались печатать его первую книжку — до того им, наборщикам, не понравились сорокинские рассказы. Вот тут печаль переломилась в сдержанный, но очень убедительный пафос. «Не дело наборщиков решать, что им нравится, а что не нравится. Их дело — печатать». Что-то до боли знакомое было в этой истории с наборщиками, рассказанной с простодушной гордостью и искренним гневом: «Надо, знаете ли, добиться того, чтобы это быдло не захотело набирать твои тексты». Конечно! Это переделанный, перетолкованный рассказ Пушкина о том, как наборщики смеялись, печатая текст «Вечеров на хуторе близ Диканьки»! Гоголь так гордился смехом своих наборщиков, как Сорокин гордится отвращением своих…
Дивная вырисовывается парабола, верно? От писателя, гордящегося тем, что даже наборщикам нравятся его книги, до писателя, гордящегося тем, что даже наборщики отказываются его книги печатать, — вот траектория движения русской литературы…
Для чего нужна фантастика?
Фантастика нужна для того, чтобы «освежить», «озвучить» и «озвончить» избитый сентиментальный мелодраматический сюжет. Фантастика помогает «вырулить» самой замшелой банальности, самому истрепанному штампу. Ну… допустим, человек наедине с природой думает: «А ведь эти камни знают больше, чем я! Эти скалы хранят тайну мироздания, просто они ни за что эту тайну не выронят. Они (эти скалы, деревья и др.) не болтливы. О! Если бы я понимал язык камней!» — и т. д. и т. п. «Пошлость, — пожмете вы плечами. — Обычная романтическая пошлость». Но если В. Беликов опишет, как некий камень вдруг на его глазах «очеловечился» и принялся задавать ему (автору) вопросы не на русском, не на английском, китайском языках, а на каком-то сверхъязыке, который Беликов понял, но ни на один вопрос не ответил, вследствие чего инопланетянин (а это был он! — читатель уже догадался) в сердцах сплюнул: «Тьма, камни и то больше знают», — пошлость будет не так ощутима.
«К. р.» и верлибр
Я запомнил из геометрии: окружность никогда не сможет стать многоугольником, как бы тесно ни приникал к ней дробящийся на многие линии контур. Эта метафора соотношения поэзии и прозы. Как бы ни ритмизовал свою прозу Андрей Белый — прозой она и пребудет, как бы ни прозаизировал свою поэзию Борис Слуцкий — поэзией она и останется.
Раскольников — отсидел. Перевоспитался, вернулся в Питер, разыскал Порфирия, стал работать референтом у Порфирия, помогал чем мог. Петрович (Порфирий) ушел в большую политику. Родион Романыч двинулся следом: писал речи, вырабатывал предвыборные стратегии, но… старая любовь не ржавеет, и как ни корми Раскольникова, он все поглядывает на топор. На стене кабинета Раскольникова висела фотография Че Гевары. Порфирий Петрович недовольно морщился, а Родион Романыч, улыбаясь, поправлял очки. «Плечи, — объяснял Родион Романыч, — с которых сдернуты погоны, болят всегда».
Но есть ситуации, при которых «многоугольник прозы» еще теснее прижимается к «окружности поэзии»: верлибр и «к. р.» как раз те самые точки сближения прозы и поэзии, где ломаная линия начинает выгибаться дугой, где плавная кривая начинает вытарчивать «углами».
Близость «к. р.» к поэзии вообще и к верлибрам в частности доказывает то, сколько среди авторов «к. р.» — поэтов: Сапгир, Иван Буркин, Зульфикаров, Холин, и — специально — поэтов-верлибристов. В антологии «Жужукины дети…» напечатаны «к. р.» замечательного верлибриста — Вячеслава Куприянова. Некоторые его верлибры вполне сошли за «к. р.». Например: «На языке волков / мы / — люди друг другу». Чем не «к. р.» в стиле «магического реализма»?
Можно так сказать: «к. р.» — верлибры, в которые всажен почти балладный сюжет. А можно так: если анекдот рассказать верлибром, то это и будет «к. р.».
Недаром ироничные поэты так хорошо писали «к. р.». Гейне, к примеру. «Я видел волка. Он лизал желтую звезду, пока на языке у него не показалась кровь…» Или вот этот «конспект» «Гавриилиады», в котором сохранены нежность, эротика, кощунство и — прочь отброшена мальчишеская скабрезность, пиитическое многословие: «…Иосиф… сидит возле колыбели, качая младенца, и при этом напевает баюшки-баю. Мария сидит у окна и ласкает свою голубку».
Вячеслав Куприянов как раз поэт иронического склада, вроде Брехта или Гейне. Тем примечательнее его обращение к дальневосточному искусству — брехтовское, что ли, едва ли не пародийное.
Читать дальше
