Впрочем, я сбиваюсь. Господство над «социальной материей» было заказано, закрыто навсегда, зато с тем большей силой господствовали в сфере «идеального». Мир вокруг был сер, серо-стабилен. Уверенность в завтрашнем (таком же скучном) дне не покидала человека; хотелось неуверенности. Кафка был не ужасом, а почти что мечтой.
Что такое короткий рассказ? Или — «сверхкраткий рассказ», по определению Сергея Юрьенена? Точка, из которой разбухает бесконечность романа. В сущности, любой роман по природе своей распухает во вселенскую бесконечность. В сущности, любой рассказ по природе своей сжимается в «атомарную» точку. Очень часто «к. р.» кажется слишком длинным. «Петр I шел с сушеным крокодилом под мышкой» (Артур Кангин, «Петр I и Меншиков»). Достаточно. Рассказ готов. Для чего разжижать этот остросюжетный многозначный рассказ в одно предложение — ёрническим многословием? Тут тебе и Меншиков, помогающий Петру прорубать окно в Европу, тут тебе и Екатерина, схватившая насморк из-за европейского сквозняка, — неостроумно, неоригинально. Такие же длинноты в юморесках Феликса Кривина, помещенных в антологии «Очень короткие тексты» в разделе «На подступах»: «Отец инквизитор подмигнул Галилею и шепнул: „А все-таки она вертится!“» Для чего к этой отличной «непричесанной мысли» в стиле Станислава Ежи Леца пришпандоривать длиннющее полустраничное объяснение?
Ни в каком другом прозаическом жанре невозможно почувствовать так четко, что вот тут автор, пожалуй, заболтался. Многословие в романе не так ощутимо. «Война и мир», «Братья Карамазовы», «Улисс» не кажутся слишком длинными, зато многие «к. р.» вполне поддаются сжатию. Двухстраничный рассказ Леонида Костюкова (одного из лучших авторов двух антологий) «Три способа имитации мистических способностей» укладывается в два предложения и не становится от этого хуже (по-моему): «Он умел летать, читать мысли на расстоянии, повелевать стихиями, он многое что умел, но она не любила его. Она любила другого…»
В общем, это только кажется, что «к. р.» синонимичен краткости. Тургенев недаром назвал свои «к. р.», свои «стихотворения в прозе» — Senilia: старческое, сенильное. «К. р.» — свидетельство старости литературы, ее близости к смерти, к исчезновению. (Текст сжимается до нескольких предложений. Еще немного, еще одно последнее сказанье — и текст вовсе исчезнет. Текста не будет.) Как это ни парадоксально, «к. р.» сцеплен, связан с «болтливостью», с «речевым недержанием». Как там у Твардовского? «Болтливость — старости сестра, — короче. Покороче».
«К. р.»-истость — знамение времени. Фрагмент, осколок, обломок — свидетельство непознаваемости мира. «Романность», «эпопейность» — напротив, свидетельство уверенности в миропознаваемости. Если подыскивать аналогии в почти — творчестве, то на что походит роман? На длинный рассказ бывалого человека долгими зимними вечерами. А что напоминает «к. р.»? Анекдот, рассказанный в курилке; бывальщину, встреченную дружным хохотом.
Деревянный сортир на станции. Баба наклоняется к самой-самой стене сортира (дощатой и тонкой): «Вань!» Из-за стены недовольно: «Чаво?» — «Ну ты посрал, Вань?» — «Да…т не посрал я ни черта!» Баба оторопело отшатывается от дощатой стены: «Что ж ты так не посрамши — и поедешь?»
Почему критики любят «к. р.»
Любят анализировать и даже писать. Видите ли, головное это искусство, придуманное. Искусство, в котором ощущается опасная близость блефа — пустоты, выдающей себя за вечность. «Однажды я случайно познакомился на улице с женщиной. Потом мне почему-то захотелось задать ей вопрос: „Что придает вашей жизни соль?“ Я задал его. Она ответила: „Случайные знакомства“». Иван Ахметьев назвал этот свой «к. р.» «Удачный ответ», а можно было бы назвать «Удачный вопрос», но самое главное, что по поводу этого «к. р.» можно сплясать, станцевать целую критическую джигу со всевозможными метафизическими коленцами. Потому что, знаете ли, это ведь не просто зарисовка — ну, подумаешь, женщина остроумно ответила. Не-ет, друзья мои, это рассказ об одиночестве, непреодолимом и непреодоленном одиночестве, потому что все случайные знакомства с течением времени превращаются в цепь закономерностей, и уже не вырвешься, не выткешься из пресной сети, из плотной ткани строго детерминированного существования. Героиня этого рассказа совершенно очевидно (здесь не может быть сомнений!) родственна одиноким некоммуникабельным героиням фильмов Антониони — «Приключение», «Затмение», «Крик». Вы должны почувствовать (не почувствовали? — жаль) в этом рассказе метерлинковскую мудрую иронию. Тильтиль и Митиль отправляются за тридевять земель искать синюю птицу, а синяя птица живет у них под крышей. Это — их горлица. Так и лирический герой Ивана Ахметьева спрашивает у героини рассказа: «В чем соль ее жизни?», не замечая, не осмеливаясь понять, что он-то и есть «соль ее жизни», по крайней мере был «солью» до той поры, пока не задал своего вопроса. После своего вопроса он утратил «соленость», а на что годится соль, утратившая соленость, все мы знаем или, по крайней мере, должны знать… И — мели, Емеля!
Читать дальше
