Надежда Тэффи: Наше житье

Арвидова легла отдохнуть до спектакля и быстро заснула.

Тупое лицо ее с приоткрытым ртом, казалось, внимательно прислушивалось и удивлялось собственному храпу.

На ковре у дивана свернулась колечком Тяпка.

Она долго укладывалась, кружилась на месте, — у нее болел бок. Потом уснула и вздрагивала во сне, и тихо, сдавленно лаяла одним горлом, переживая снова и вечно все муки любви, нечеловеческой, преданной, робкой и самозабвенной.

Программа была закончена.

Все, что обещала пестро размалеванная афиша в вестибюле, было выполнено.

Певица веселого жанра пропела две песенки с припевом и присказом, так как между словами песни она успевала говорком вставлять свои замечания, вызвавшие радостное ржание публики.

Потом тощая стриженная девица пела о каких-то индусах, аккомпанировавший ей гитарист мандолинной дрожью перещипывал струны и постукивал по деке, чтобы создать восточное настроение. Свет был полупотушен и над неясно темнеющими фигурами слушателей вскидывались худые руки певицы, казавшиеся оранжевыми от блеска желтого платья.

— Уу! Уу! — гудел припев.

Потом сам хозяин, обладающий хорошими намерениями, но скверным голосом, тихо простонал о чистой нежной любви к чистой и нежной девушке.

Отяжелевшие лица поднялись над бутылочными горлышками, торчащими из серебряных ледяных ведер, уставились мутные глаза. Слушали слова о чистой любви и нежной с напряженным выражением почтительного соболезнования, точно певец рассказывал о предсмертных минутах своей высокопоставленной тетки.

— Char-mant!

Программа кончилась. Чего же дальше? Исполнитель — сам хозяин — и тема любовь. На этом можно покончить.

Публика была предоставлена самой себе; до закрытия оставался всего час.

Женщины с искусственно томными лицами прижимались к своим кавалерам, говоря искусственно пламенными глазами другим кавалерам за другими столиками:

— Насколько лучше было бы мне с тобой!

Стриженная, востроносая девчонка закинула тонкую, грязную у локтя, руку на шею своего соседа, звонко чмокнула его в обе щеки и, гримасничая, поглядывала на других — видят ли, какая она забавная и веселая.

Сосед ее, красивый бледный юноша, тихо отклонял ласки, боясь за целость своего пробора, тонкой белой ниткой делившего его черные, упруго блестящие, словно лакированные, волосы.

Все устали. Смятые салфетки скользили на пол с мокрых, залитых вином скатертей, задевая пустые бокалы. Липкие руки бессмысленно протягивали, находили и сжимали такие же липкие руки. Лакеи подавали счета, почтительно прикрыв от постороннего глаза сложенную записочку. Гитарист укладывал в футляр свою гитару.

И, вот, в этот момент входная дверь распахнулась, и вошла новая компания: высокий бритый господин с огромной челюстью, рыжая дама в проступивших через пудру веснушках, молодой человек без всякой внешности и старуха.

Все притихли. Стоявшие снова опустились на свои места. Хозяин, вдруг сделавшийся меньше ростом и круглее лицом, почтительно кланяясь, спросил что-то у господина с челюстью. Лакеи спешно вытащили откуда-то столик и втиснули его вперед к самому роялю, слегка помяв благоговейно прижавшегося к стенке гитариста.

Новые гости торжественно проследовали на свои места.

Впереди шла старуха. Остальные вместе с хозяином, отступя шага на два. На них никто не смотрел. Все смотрели только на старуху.

— La vieille! [11] Старуха! (фр.) La vieille!.. — свистящим шепотом зашелестел зал.

— Regardez la vieille! [12] Смотрите на старуху! (фр.)

Старуха села и медленно повернула свое лицо к публике.

Лицо это было полное, одутлое, известково-бело набеленное, без всяких румян, почти голубое. Только темно накрашенный рот пересекал его малиновой трещиной, и тусклым перламутром отливали черно-обведенные глаза. Пять тяжелых, невиданно крупных нитей жемчуга дышали на старухиной груди. Два огромных жемчужных ореха висели вдоль щек на бриллиантовых цепочках, и на каждом пальце сложенных рук сидело по две ровных, круглых жемчужины.

— Будда! — вздохнул кто-то.

— Как страшно!

Старуха почти не шевелилась, только глаза ее медленно поворачивались тусклым перламутром.

— Я знаю ее, — зашептал кто-то. Она жила в Карлсбаде. На ее темперамент очень жаловались молодые парикмахеры.

— Нет, она американка. Ей восемнадцать лет, и она первый раз в Европе.

— Это русская. Она набальзамирована. У нее щеки набиты ватой, а вместо горла золотая трубочка.