Михаил Осоргин - Вольный каменщик

— И если я погибну, — поясняет он свою основную мысль, — то я погибну с большим удовольствием!

Ему возражают, что он не погибнет, а, наоборот, возродится, так как именно теперь, когда все это случилось, гибнуть нет никакого смысла. Брат Дюверже со счастливым лицом утвердительно кивает головой, пока она не остается в повислом состоянии. Брат Русель доливает стаканы свой и Егора Егоровича, после чего они оба, внезапно ослабев, задумываются над судьбами мира и теряют прежнее красноречие.

Остальная часть сцены интереса не представляет.

С шестого этажа медленно спускается по лестнице прямой и огромный старик, похожий лицом на Анатоля Франса. Над его правым плечом сияет солнце, над левым маячит серп луны. Седые нависшие брови оттягивают его голову книзу, сильная воля выкидывает её обратно. Одной рукой он держится за перила, в другой руке посох, которым он ударяет о ступени лестницы. От, этого стука в ужасе шарахаются, сбегают вниз и сваливаются в пролёт лестницы серые мыши желаний, рыжие крысы страстей и гиены человеческой злобы. Попираемые змеи обвиваются вокруг его ног и в бессильной злобе кусают себя за хвост; густогривый лев, став на задние лапы, отдает по-военному честь шествующему рыцарю. Внизу у выходной двери его встречает и провожает поклонами Сибилла Фригийская, лицом старообразна и нравом гневлива, но перед ним робка и преданна, которая говорит:

— Хорошо ли вам выходить в такую погоду, мосье Жакмен? Вот вечерняя почта, мосье Жакмен!

Из внутреннего храма дверь отворяется во внешний мир, суетливый и шумный. Небо оплакивает землю, красными буквами вспыхивают огни ада, лязгает железо, трубят вестники гибели, толпы рабов и грешников проходят, погрузив головы в поднятые воротники. Тяжело дыша и больно ступая слоновыми ногами, старик доходит до угла и делает знак перевозчику Харону, который подкатывает резиновую лодку.

Город Париж срывается с места и бежит навстречу, по обе стороны заглядывая в затуманенные окна такси. Крылатый с белой палочкой, всегда спокойный и выдержанный, сейчас чувствует, что мимо него скользнула смерть: В окне печального бюро прыгают уродливые металлические круги, заготовленные в подарок родственникам. В больших магазинах приказчики широким жестом раскидывают свёртки чёрного шёлка перед дамами с заплаканными глазами. Подобрав вонючую полу, бритый попик шагает через лужу, и нотариус защёлкивает секретный замок несгораемого шкапа. Такси пересекает мост, на котором висит в киоте спасательный пояс. Из-под грузовика вытаскивают старуху, и полицейский агент царапает карандашиком в книжке. Неумолимый счётчик навёртывает полуфранки, за шумом улицы не слышен бой башенных часов, тени чередуются со светом — и шофёр тормозит у подъезда.

— Удлинённый четырёхугольник издавна означал видимый мир: запад и восток, север и юг. Непознаваемое разумом включено в три грани лучезарной Дельты: убегающие лучи возвращаются и образуют клубящуюся облачность. Ярко озарён Восток, полумрак в колоннах Храма. На тройной стук привратник, заглянув в глазок, приотворяет дверь.

И тогда меж двух светочей вырастает высокая прямая фигура старого каменщика. Больная нога делает шаги, твёрдая рука сгибается в треугольник, — и вдруг, не в порядке обычая, без команды, только из почтения и от невольного ужаса перед грядущим, пути которого неведомы, сорок человек, сидящие на длинных боковых скамьях, разом подымаются в глубоком молчании и тем же жестом вздымают правые руки.

От заката к Востоку шествует вольный каменщик ровным и упрямым шагом, опираясь на стучащую о плиты трость. Под его подошвами чередуются белые и чёрные квадраты, — как ночь сменяется днем, как зло побеждается благом в вечной борьбе Ормузда с Ариманом. Сегодня брат Жакмен облекся в чёрную ленту, шитую серебром, — философский траур рыцаря Кадоша, прожившего век и более, в последний раз пришедшего в ученическую ложу. В последний раз, с трудом, но и с неколебимым упорством, он одолевает три скромные ступени — он, уже знакомый с семью ступенями символической лестницы, от nec plus ultra [108] Крайнего предела (лат.). платформы до очищающего душу познания законов, руководящих движением небесных светил.

Грузное тело с человечьим оханьем опускается на бархатный стул. Сурово молчит рыцарь — долго и глубоко кашляет человек, и лицо Анатоля Франса наливается кровью.

Солнце с востока бросало лучи в долины, и вот там, на скамейке, в ряду других, с двух боков сжатый, вытянув шею, сидел наш симпатичный и в последнее время такой бедненький Егор Егорович, тоже мастер, тоже долженствующий быть готовым к смерти, да и готовый, пожалуй, но, в малости своей, совсем не рыцарь и не философ, а просто — безработный беженец, муж достойной жены и отец натурализованного сына, запутавшийся в сомнениях. Вместе со всеми он встал — и вместе со всеми снова опустился на скамью, насквозь пронизанный чувством человеческой жалости, страха и восхищения.