Татьяна Алферова - Коломна. Идеальная схема

Опять звон на кухне, покатился стакан — мыши разгулялись. Но у Любы нет сил пойти шугануть их, немного поспит, а проснется уже своей — здесь. Комната, в которой засыпаешь, принимает тебя гораздо охотнее. Квартиры, они как собаки, охраняют беззащитного, привыкают к человеку, разглядывают его, пока тот спит, хоть бы и сидя в кресле. А Любашу клонит ко сну после переживаний, и в детстве так было. Павел Андреевич, Катин отец, смеется, твердит, что это свидетельство здоровой нервной системы. Хорошо, что сейчас они с Павлом Андреевичем редко видятся. Какое здоровье, нервы у нее расшатаны, Люба чувствует. Много спать — хуже бессонницы. Бессонницы — совестно, совестно — зеркало кривится, сон начался.

Люба вздрогнула всем телом, выпрямилась в кресле — так и есть, задремала, а проснулась от неясной тревоги, нет, услышала что-то, тот же звон, знакомые мыши. Или то во сне почудилось? Вроде как дверь заскрипела, да нет же, у Катерины не могут двери скрипеть, она им тотчас маслица на пяточки… Сон с явью мешается, но что это? Дверь отчетливо скрипит, приоткрывается, а из щели лезет узкое рыльце — костяное. Ростом более мыши, с кошку, идет на двух лапах, рыльце поросячье, тощее, что у скелета и желтоватое. Где же рожки, у беса должны быть рожки, вот расплата за Катину комнату, за тайные свидания. Вздумала как гулящая встречаться, знала же, что грех. Или за гордыню расплачивается? Идет к ней бес, сейчас схватит, потащит. Люба закричала, но крик не шел из горла.

— Да, не ори ты, матушка, что взбудоражилась? Спужалась, что ли? — подобрался к креслу, уселся напротив на полу, птичьей лапкой в ухе ковыряет.

— Ты бес, да? За мной пришел? — голос у Любы сухой, равнодушный. Как во сне.

— Полно тебе. Хозяин я. Познакомиться пришел. Вишь, ты, увидела. Катерина меня никогда не видит, ни Петр, ни Сергей. Ну, мужчинам и не положено. А Катерина — нет, не хочет видеть. Обидно порой делается, хлопочешь за нее, хлопочешь, с ног сбиваешься, удачу ей приваживая, не видит, и все тут. Еще ловушки на меня ставит, точно на мыша. Но обижаться-то мне нельзя, корпорация не велит. Чувствую, попадет она в историю, и предупредить пытаюсь, ан — ничего, не замечает, хоть тресни.

Любаша засмеялась: — Ты дедушка домовой, да? Ты мне снишься?

— Дедушка твой — хлеботорговец, а другой — плотник. Да. Ерунду-то не пори. Умерли дедушки, еще до твоего рождения. Плотник от пьянства, купца бревном задавило. Не помнишь?

— Значит, все-таки, бес. Судить будешь? — ноги-руки у Любаши ватные, тело деревянное.

— Хозяин я. Сказал уже. Что тебя судить, ты сама себя грызешь, поедом ешь. Думаешь, особенная ты, не такая, как Катерина? Правильно, не такая. Да только отличие не в дородности или красоте. — Рыльце сморщилось, хрюкнуло. — Не понимает тебя никто, ишь, придумала. Объяснять-то пыталась?

— Что объяснять? — Люба всплескивает ватными руками. — Что объяснишь? Почему я не такая? Если б знала. Мне ведь что кажется, порой: все враги кругом, и родные, и чужие. Понимаешь ты, Хозяин. Мы никому не нужны, и нам никто не нужен. Пусть я неправильная, а кто правильный-то?

— Не сварься, матушка, что ты все с сердцем? Охаешь, как гимназистка, пошлость к пошлости подбираешь. Али тебе известно что-то, что прочим не дано? Что?

Немного успокоившись, Люба заметила, что костяное рыльце и не говорит вовсе, смотрит, да хоркает, да почесывается. Получается, она сама с собой беседует, и за него, и за себя. Где-то ведь ей встречалось подобное, в какой книжке-то? И этот сюжет тоже не сама придумала, ничего придумать не получается. Ну и пусть.

— Может, известно, да выразить не могу. А значит, и не дано мне пока ничего. Иллюзия. Желание есть, чувство есть, а мочи не хватает. Обидно и тяжело. Не писала бы стихов, хотя бы ради того, чтоб на других барышень не походить, но что мне останется? Такой некрасивой? Кто оценит, кто поймет?

Морщится рыльце, ох, как морщится и молчит. Но не Люба же себе говорит:

— А ты пару под стать найди. Чтоб было, кому понимать. И поплакаться кому. Самсонов твой — не пара. Я тебе про Самсонова щас порасскажу.

— Нет, молчи. Не хочу слушать. Так и есть — судить меня пришел, бес — не бес, а судить. Самсонов меня понимает, врешь, а поплакать я в подушку могу.

— Сама себе противоречишь, ну, это не беда. А вот друг твой разлюбезный — то беда настоящая. Пропадешь через него. Вздумала, квартеру снимать, тоже… Хорошо, Катерина выручила, а все одно — никуда не годится. Берет, поди, с тебя недорого, али вовсе не берет? И Катерина пропадет — через тебя.