Татьяна Алферова - Коломна. Идеальная схема

Николай успешно работал, накрасил целую серию с рыбаками, вмерзшим в лед маленьким дебаркадером у Могилевского моста, не забывая и друзей бомжей. Они получались на картинках особенно живописными, но не нравились гостьям, появлявшимся в мастерской.

— Отчего бы тебе не рисовать красивых дам с папильонами? — возмущалась Нина, заглянувшая вместе с Вадимом и другими поэтами. — Бомжи как объект искусства сейчас такое же общее место, как раньше арлекины и коломбины. Вот изобрази ты Коломбину — это было бы смело.

Николай обижался, искал поддержки у Вадима. Но Вадим занимался собой и активно страдал, как страдал всегда после третьей рюмки: морщил лоб, стонал, протирал очки и тянул руку за четвертой. Хоть и был он поэтом, причем признанным, работал не сторожем и не кочегаром, а учителем, писал диссертацию, сильно уставал, сохраняя при этом вполне доброкачественный смешливый нрав. Поэты вели себя пристойно, пили плавно, размеренно закусывали вареной картошкой и квашеной капустой, за весь вечер только раз уронив на пол банку с маслом из-под шпрот. Николай показывал картинки, раскладывая их прямо на полу, потому, после падения шпрот закрыл экспозицию и перешел к рассказам. Он описывал, как в этой комнате в блокаду складывали трупы таким же декабрем, и они глядели в потолок замерзшими белыми глазами. Как до революции тут держали меблированные комнаты, и однажды именно здесь вскрыла себе вены молоденькая барышня, восторженная гимназистка с кудрявыми золотыми косами, назначившая свидание известному тенору, но не дождавшаяся своего кумира. Слова лились легко, без запинки, и гости, хоть сами были поэтами, внимали в священном молчании. Но Нина воткнула шпильку, и в полотне рассказа сверкнула дыра. Так всегда, женщины либо любили и принимали Николая безоговорочно, либо на дух не переносили.

— Откуда ты знаешь, что здесь было до революции? Какие меблированные комнаты, это же полуподвал, кто бы их снимал-то!

Со своими уточнениями вступал Кирилл, помимо стихов писавший безразмерные повести. Кирилла Николай несколько побаивался: все, к чему тот прикасался, обращалось в труху. Если Кирилл изображал собаку, собака получалась запаршивевшая и колченогая, если ребенка — то непременно инфернального, но самыми мрачными и неопрятными красками он живописал любовь. Кроме того, он постоянно ронял чашки, рюмки и табуретки. Кирилл выступил в защиту меблированных комнат, но защита сильно смахивала на обвинение в искажении действительности. Вася наливался пивом и качал усами.

Николаю приходилось оправдываться, чего он не выносил, ссылаться на старушку соседку сверху, которая жила здесь до революции, то есть, ее мать жила, и бабка, и прабабка и… Но вредная Нина, стреляя упорными, как пули, глазками, допытывалась, как же и бабка, и мать, и все прочие жили — в меблирашках постоянно? И поэты галдели, занимались собой, не обращали уже внимания на хозяина, а выставить их на мороз ночью было невозможно. Николай сердился окончательно, уезжал домой, оставляя подвыпившую компанию до утра. Утром, выспавшийся и отдохнувший, заботливо напоенный женой кофе со сливками, приезжал и заставал одного Вадима, честно дожидавшегося возвращения хозяина. Интересовался, как прошла ночь, не снились ли кошмары, не бегали ли домовые; дыхание в ожидании ответа — а ну как привидение явилось гостям — перехватывало от волнения и любопытства. Бледный Вадим отвечал, что кошмары не снились, но приснились бы обязательно, если бы он, Вадим, смог уснуть на кушетке с торчащими пружинами. Кирилл, тот да, спал в кресле и, судя по оглушительному храпу, видел не меньше, чем Бородинское сражение и себя в роли мортиры. Нина в четыре утра поднялась из-за стола, как птичка, чирикнула о такси и исчезла. Вася ушел пешком, и это был настоящий кошмар для всех обитателей подъезда, потому что там, в подъезде… Зачем уточнять, если все и так видно, все, что Вася сделал в подъезде… Николай сочувствовал, кивал, прибирал мастерскую после гостей. Приходила пегая Кошка, съедала корм, смотрела прозрачными глазами прямо в глаза Николаю и уходила, не интересуясь возможными мышами. Так он переживал декабрь.

В середине января, в самые холода, в крещенский мороз он встретил во дворе старуху из верхней квартиры. Она тащилась через дворик в трех платках, повязанных один поверх другого с объемистой сеткой, еле переставляя ноги. Николай предложил помочь донести сетку, чтобы старуха не испугалась, напомнил, что сам из той же парадной, внизу живет. Объяснять, что у него там мастерская, казалось бесполезным, старуха, поди, не подозревает о творческих профессиях, совершенно колхозная бабка, деревенская. Глаза у нее оказались темные, но выцветшие, похожие на шоколад, распущенный в молоке, и неожиданно ясные и цепкие. Старуха отдала сетку безо всяких, пробурчала, что прекрасно помнит соседа и гостей его шумных помнит, но на гостей не в обиде, дело молодое. Николай донес сетку до второго этажа, бабка загремела ключами, отворила дверь и распорядилась, чтобы нес покупки на кухню. В квартире пахло сухой травой, на кухне разместились безликий стол и дивной красоты старинный буфет с дорогим тонким фарфором. Николай надумал поинтересоваться, что здесь, в этом доме, было раньше.