По оценкам Миронова, чем сильнее (до известных пределов, конечно) эксплуатировался русский крестьянин, тем эффективнее он трудился, а снижение контроля немедленно приводило к развитию народной праздности. Значит, крепостное право имело большой позитивный смысл, поскольку дисциплинировало не слишком организованный народ и приучало его к систематическому и напряженному труду. Элемент истины в этих построениях, безусловно, присутствует, но в аргументации этих тезисов автор не всегда аккуратен. Скажем, утверждения об увеличении числа праздничных дней к началу XX века до ста сорока в год и о непременном отказе крестьян от работы в эти дни страдают явным преувеличением. По свидетельствам, зафиксированным, например, в «Воронежских епархиальных ведомостях», крестьяне при необходимости легко отказывались от отдыха в праздничные дни: рисковать урожаем мог только непутевый работник. Еще одним примером чрезмерного увлечения может служить заявление автора о том, что даже в первые годы советской власти крестьяне оставались «глубоко религиозными». Увы, достаточно взглянуть на бесчисленные руины разрушенных церквей, чтобы усомниться в таком утверждении…
Конечно, выводы об уравнительных и антисобственнических наклонностях крестьян можно подкрепить определенным рядом свидетельств. Но есть не меньше сведений и о прямо противоположных настроениях народа. Авторитетный (в том числе и для Миронова) знаток народной жизни А. Н. Энгельгардт с горечью фиксировал: «Известной долей кулачества обладает каждый крестьянин, за исключением недоумков да особенно добродушных людей и вообще „карасей“. Каждый мужик в известной степени кулак, щука, которая на то и в море, чтобы карась не дремал». У крестьян, сетовал Энгельгардт, «крайне развит индивидуализм, эгоизм, стремление к эксплуатации. Зависть, недоверие друг к другу, подкапывание одного под другого, унижение слабого перед сильным, высокомерие сильного, поклонение богатству — все это сильно развито в крестьянской среде… Каждый крестьянин, если обстоятельства тому поблагоприятствуют, будет самым отличнейшим образом эксплуатировать другого, все равно крестьянина или барина, будет выжимать из него сок, эксплуатировать его нужду». И дело вовсе не в расшатывании традиционной крестьянской морали: за десяток лет после эмансипации ничего радикального с нравственными устоями произойти не могло. Стремление к материальному благополучию всегда было в природе крестьянства. Просто оно или подавлялось (при крепостном праве), либо деформировалось общинными порядками и проявлялось не в форме товарного производства, а в ростовщичестве и мироедстве (то есть кулачестве).
Миронов абсолютно прав в стремлении преодолеть узость классового подхода в определении причин отмены крепостного права. Проблему революционной ситуации он даже не упоминает, очевидно считая ее совершенно надуманной. Убедительно выглядят и выводы об отсутствии экономического кризиса крепостнических хозяйств накануне освобождения. Надо только иметь в виду, что кризиса не было и быть не могло в рыночном смысле этого понятия. Не случайно благосостояние помещичьих хозяйств измерялось чисто количественными показателями (считалось, что владелец пятисот душ богаче того, у кого их было триста), тогда как эффективность использования рабочей силы в расчет не принималась. Именно такая экономика и привела к политическому кризису системы, не выдерживавшей к середине XIX века соперничества с промышленными странами Европы. Так что кризис в государстве, вообще-то говоря, был, важно лишь не определять его критериями современной экономики. К сожалению, причины ликвидации крепостного права сформулированы не очень внятно, хотя, как кажется, решающее значение отводится автором все-таки стремлению власти начать ускоренную модернизацию страны.
Говоря о характере аграрных реформ П. А. Столыпина, автор восстанавливает их оценку как «второго раскрепощения», поскольку без структурной перестройки социальных отношений в деревне нельзя было продвигаться в сторону правового государства и эффективной экономики. Между тем само это продвижение было исторически неотвратимым и составляло суть развернувшейся в стране модернизации. Больше того, столыпинские реформы, полагает автор, были подготовлены всем ходом происходивших перемен: не менее 30 процентов крестьян к концу XIX века начали тяготиться патриархальными ограничениями. Следовательно, новый аграрный курс соответствовал не только политическим расчетам правительства, но и магистральным тенденциям развития общества, в том числе и самого крестьянства.
Читать дальше
