Юрий Морозов - Если бы я не был русским

С матерью я выдержал недолго. Сначала она доставала меня тем, что я вновь манкировал выборами в какой-то очередной опереточный совет.

— Но, мать, ты же знаешь, что после первого и единственного опыта «голосования» я вот уже 20 лет не играю в эти игры.

— А мне за тебя перед агитаторами дурочку ломать, что ты болен или уехал?

— Могла бы и не ломать, а сказать правду, что я не хочу. Тебя же никто не просил о дурочке.

— Да, чтобы тебя, а заодно и меня потом заперли в дурдоме или ещё какую-нибудь гадость сотворили?

Пока мы улаживали вопрос о выборах, беседа из добровольного русла незаметно перетекала в добровольно-принудительное.

— Бросай ты наконец ерундой заниматься и иди зарабатывать. У меня пенсия 60 рублей, а ты вместо того, чтобы матери помогать, дурака валяешь. Хоть бы воровать умел, с умом, конечно, — сказала на прощанье мать, — шёл бы в торговлю или на стройку прорабом и сидел бы сейчас на своей даче, а под окном жена автомобиль тёплой водичкой намывала. Вон, посмотри на соседского Димку. Был голодранец, как и ты, а теперь на человека похож. Наверное, торгует.

(А соседский Димка пиджак чёрненький с красным галстучком одел да штанишки в клеточку.)

К сожалению, я должен констатировать, что это рядовая точка зрения рядовой российской матери, не лишённой некоторой интеллигентности и даже прочитавшей пресловутого «Мастера и Маргариту» и ещё много всякой всячины. Трудно не согласиться с её позицией, тем более что она полностью совпадает с позицией Ивановых, Хреновых, Степановых. И ещё более трудно объяснить, почему при виде жены с тёплой водичкой у личного авто я выхватил бы ведёрко этой самой водички и надел бы жене своей на голову.

Однажды я не выдержал и пошёл к дому Лины. Долго сидел на скамейке в садике возле дома. Наконец часа через два появилась она с коляской и направилась к этому садику. Я поспешно бежал, прячась за деревья и кусты. А старое понемногу всё убывало.

Наркот, у которого я живу, предложил мне «пыхнуть». Я согласился. Ловко сдёрнув с беломорины папиросный чулочек, он смешал табак с «коноплёй» и, забив «косяк», дал мне. Я с удовольствием выкурил запретное зелье, но, кроме некоторого отупения, ничего не почувствовал.

Одурело глядя на страшную кроваво-красную жилку проклятого Богом и людьми канала, зачем-то размножаемую многомиллионно на примитивной географической карте на пачке папирос, я вдруг понял, что Беломорско-Балтийского канала имени Сталина не существовало, иначе зачем всё остальное: и гуманизм, хотя бы как понятие, самолёты, деторождение и Гавайские острова? Зачем симфонические оркестры, икебана и евхаристия? Или был Беломорско-Балтийский канал, или нет ничего вовсе. Потом одурение прошло, но разболелась голова.

— Вкуриться надо, — сказал мой наставник, но вкуриваться мне почему-то не хотелось. В другой раз он предложил мне «вмазаться». Я не видел особенно серьёзных причин для отказа, но что-то старое, позитивно-осторожное во мне ещё не выветрилось и не отпускало меня на все четыре стороны.

Ноги сами привели меня однажды к дому Юлии. Аделаидой она для меня так и не стала. Ждал её я тоже не долго. Судьба споспешествовала мне в свиданиях. Она вышла из подъезда под ручку с тем самым героем Афганистана. Живот у неё был уже довольно заметен. Я некоторое время шёл за ними, пытаясь осознать что-то не поддающееся осознанию, потом, почувствовав страшную усталость от этой жизненной чехарды, отстал и стушевался куда-то в сторону.

О, кто подаст мне хотя бы на гривенник того, что мы именуем любовью или выпрашивать на улицах её сегодня несовременно, а следует подать заявление и тридцать рублей (серебреников) на компьютерную случку в «Службу знакомств»? Извините, это я не всерьёз, а так… Роль разучиваю.

Не знаю, чего бы мне хотелось сейчас. Любить, писать, бороться, путешествовать? Окидываю взглядом арсенал всего того, чем люди спасаются от жизни и… не спасаюсь. Я ощущал впервые так реально любовь и жизнь, как тяжкие болезни. В костях моих застряла как будто вековая усталость. Глядя на бурную суету на улицах, на строительных площадках, в метро и в магазинах, я думаю: всё это было, было миллионы раз. Строили города, и сносили их, и опять строили. Рожали людей, и убивали их, и сами помирали, а вновь рожают. Объехали всю землю кругом миллионы людей миллионы раз и опять едут. К чему же это вечное и бесконечное повторение. Мои кости и мускулы ноют так, будто эти безмерные периоды строительств и разрушений, рождений и смертей, движений и покоя свершал один я и никто более. И вот, наконец, неутомимый прежде, я устал. Но почему же мир по-прежнему бежит, стремится, мечется, воет и поёт, строится и рушится.