Юрий Морозов - Если бы я не был русским

— Красивое озеро, правда? — сказал Глеб и осторожно коснулся рукой её руки.

— Да, только странное немного, как будто мертвое, — ответила она, чуть-чуть вздрогнув от его касания.

— Наверное, это потому, что не видно никакой живности, ни птиц, ни рыбы, ни насекомых. Возле таких озёр всегда кто-то живет. Вода — это жизнь, а здесь никого.

— И птицы, и рыбы, и звери гибнут, когда бетонируют землю, да еще набрасывают на неё электрическую сетку. От такой жизни и мухи подохнут. А здесь лесок еще цел и вода есть, но прилетать или прибегать сюда уже, наверное, некому. Одни мы тут приблудились, — и после этих слов она как-то пугливо сама придвинулась к Глебу.

Он гладил, едва касаясь рукой её тела, и там, где прошла его рука, кожа краснела и покрывалась мурашками, а ведь он едва притрагивался к ней. Впрочем, это была такая нежная кожа, как атласная материя некоторых платьев, что он видел на вилле. По сравнению с его собственной грубой шкурой — это было нечто метафизическое. И постепенно под его тончайшей лаской она перестала напрягаться и покрываться пунцовыми пятнами смущения. Предвечернее солнце родственно нежило тела, не привыкшие к подобному обращению, и незаметно они перевернулись на спины, а её набедренная повязка сползла в сторону сама собой. Насколько трудно было впервые провести рукой по её спине, настолько невозможным казалось дотронуться до её обнаженной груди. И он не стал делать этого, а вместо того осторожно положил свою голову ей на живот, стыдясь глядеть в сторону лица, но зато оказавшись прямо перед аккуратной лощинкой с весело-золотистой кудрявой порослью. Она почти щекотала ему губы, и он попробовал достать одну завитушку языком, но не дотянулся. Лори не шевелилась, как будто уснула, и только рука её, крепко сжимающая его руку, выдавала то, что она отнюдь не дремлет. И они лежали так целую вечность, а может быть, и тысячу вечностей подряд, когда вдруг некий подозрительный шум заставил Глеба встрепенуться.

— Вертолет! Скорее в дом! — И они кинулись внутрь голые, встревоженные, как Адам и Ева, выпавшие из рая и ищущие спасения в объятиях друг друга. Шум всё усиливался, и в какую-то минуту Глебу захотелось выбежать из дома и очертя голову понестись куда попало, только подальше от этого назойливого вестника их гибели. Но он сдержался и сдержал Лори, готовую сделать то же самое. Когда то приближающийся, то удаляющийся грохот наконец затих, она бессильно рухнула посреди комнаты на одеяло, подхваченное Глебом с травы и запутавшееся у них в ногах.

— Я не могу, мне так страшно. Обними меня скорее, а то я сейчас умру.

Он склонился над ней к самым её губам. Груди ее подпрыгивали от ударов сердца, с каждым ударом чуть касаясь его груди. И она нежно и твердо притянула его на эти губы и стала его третьей ногой, третьей рукой, одним сердцем и сплошной серебристой зыбью, напрочь изменившего рассудку сознания.

А застолье в Кремле тем временем разворачивалось. Почуяв добычу и в ожидании монарших костей и подачек, стянулись к столу гиены и шакалы более мелкого калибра. По приказу Самого дворцовый евнух (так прозвали его за глаза собутыльники) Леонид Ильич, крепкий бровастый мужчина, подогнал табунок девственниц, одетых в школьные коричневые платья, накрахмаленные передники (ностальгия Самого) и белые носочки. Добряк Лаврентий уже плакал навзрыд над какой-то совсем сопливой школьницей, но между тем, задрав ей платьице, баловал, оттягивая резинку трусиков и резко отпуская её и плача еще интенсивней, когда резинка звонко шлёпала по уже покрасневшему животу «сиротки». Леонид Ильич как заправский метрдотель, заведующий лакомствами, доверительно склонялся над каждым из приглашённых и шептал на ухо:

— Вам, товарищ всеросийский староста, сегодня рекомендую вот эту брюнетку. Тринадцать лет, а грудь как у взрослой кобылицы. Обратите внимание на икры. А коса? Как хлестнет такой по чреслам, так свету не взвидите…

— Анастасу Ивановичу я бы порекомендовал только массаж, зато сразу двумя высококлассными профессионалками. У вас сегодня что-то напряжены руки и горбитесь чересчур. Массаж, массаж и еще раз…

Александра Исаевича Ильич обходил стороной, так как не понимал его болезненной моногамности. И когда вечеринка входила в фазу отчаянных взвизгов, летающих по воздуху и валяющихся тут и там носочков, разодранных белых передников и прочих частей «школьной униформы», министр обычно покидал покои Кремля, хотя не раз был порицаем за это самим Иосифом Виссарионычем. Не оттого, что он считал себя правильней других и не потому, что безумно любил жену, нет. И к жене относился иногда с полным безразличием, и страшные по своей сути указы подписывал не моргнув глазом, но против насилия над детьми в нем физически восставало нечто, заставляющее его затем мучиться, как от тяжелого похмелья. Как они не могли пить белые вина или коньяк, от которых их тошнило, так Ал. Исаич держался подальше от школьной формы и белых носочков. Особенно не выносил он в связи с этим хозяйского прихвостня Молотова, чей садизм иногда осаживал сам хозяин. А Вячеслав очень любил переднички и носочки в свежих капельках крови и не отказывал себе в этом удовольствии ни на одной вечеринке. И сегодня краем глаза Ал. Исаич успел заметить, как министр ин. дел с деревянным лицом щекотал стальной вилкой выпотрошенную из платья недозрелую клизмочку одной из грудей несчастной девушки, чей костный мозг наверняка уже к утру следующего дня будет готов для омолаживающей трансплантации того же Вячеслава Михалыча. Сам Ал. Исаич ни в каких трансплантациях не нуждался, так как здоровьем его Бог наградил нешуточным, правда, с перерывом на одно недоразумение. А недоразумение нагрянуло однажды в виде непонятной опухоли в животе. Ал. Исаич подумал было, что это грыжа, на работе надорвался, радея о государственной пользе. Ан нет, врачи сказали, что плохо дело, такая болезнь, что и вслух сказать страшно, и нужна немедленная операция. А в этот день как раз ему надо было указ подписать о принудительной стерилизации отдельных категорий граждан. И от расстройства ли, или от того, что размягчилась душа его в предчувствии собственных страданий, указ тот он не подписал, а через пару дней опухоль, как по мановению какого-то волшебства, сама собой рассосалась. Врачи только ахали и путаными головами своими трясли. А министр с того случая суеверным стал, хотя все равно считал его за недоразумение.