Эдуард Тополь - Настоящая любовь или Жизнь как роман

Ну вот. Через месяц эмигрантская нищета и одиночество заставили меня проститься с американской мечтой о собственном доме и вынудили искать компаньона, чтобы снять хоть какую-нибудь дешевую квартиру на двоих. В верхней части Нью-Йорка — в той, которая еще выше Гарлема и из которой тихое белоеврейское население панически удирает от наводнения громкоголосых пуэрториканцев и доминиканцев, — в небольшой организации под названием «Джуиш комьюнити кансул» (райсовет еврейской общины) меня познакомили с таким же, только помоложе, чем я, одиночкой — рыжим, конопатым и круглолицым 27-летним увальнем из Брянска по имени Гриша. И тут же дали нам адресок, по которому как раз квартира недорого сдавалась. Прибежали мы туда, на Сто восемьдесят первую улицу, осмотрели квартиру на четвертом этаже серокаменного дома, увитого по фасаду пожарными лестницами и намордниками-решетками, подписали контракт и притащили свои вещи — вселились. И тут же, без паузы принялись мыть эту квартиру и драить, травить в ней тараканов, скоблить наросты грязи на окнах и в сортире — короче, все по нормативам первых ступеней эмигрантской жизни. А вечером пошли по соседним мусорным свалкам и притащили себе оттуда первую американскую мебель — пару матрацев и стульев, стол и телевизор вместо тумбочки. И в полночь, после всех этих трудов праведных, «усталые, но довольные», сели наконец на кухне за бутылкой водки знакомиться.

А через час, когда бутылка опорожнилась, я услышал очередную историю «за любовь»: у Гриши в Брянске осталась женщина, русская, но он ее любит безумно и обязательно вытащит сюда, в Америку.

— Старик! Ты не лыбься! Вот увидишь, она будет здесь! Мы с ней договорились! Я не мог на ней там жениться, потому что у нас в Брянске женатых выпускают в эмиграцию только через два года после регистрации брака — боятся, что мы всех русских женщин увезем из России. Но я тебе отвечаю — я достану ее оттуда, вот посмотришь!..

Конечно, я скептически улыбался. А вы бы не улыбались? Мы сидим в Нью-Йорке, на последние деньги пьем нерусскую водку, под окном орут и танцуют пуэрториканцы, а где-то там, на другой стороне планеты, в затерянном на карте Брянске, русская ткачиха Галя будет ждать — чего? Что всесильный Гриша спустится с небес, как супермен, и увезет ее в Америку?

— Старик, мы с ней разработали план! — убеждал меня Гриша. — Она секретарь комсомольской организации цеха, ударница труда. Ей дадут туристическую путевку на Запад, в капстрану или пусть даже в Югославию, а оттуда я ее выкраду. Вот увидишь, я повезу ее из аэропорта Кеннеди на своей машине! Не веришь?

— Ладно, — говорю я. — Верю. Пошли спать…

И мы расходимся спать по своим матрацам, брошенным на пол, и чужое черное небо видно нам сквозь окно. Если смотреть не с кроватей, а с пола, то даже в Нью-Йорке можно увидеть звезды в небе. Итак, мы с ним лежим на полу, на чужих американских матрацах, смотрим в черное небо Нью-Йорка, а где-то там, в брошенной России, остались наши женщины, русские женщины, к которым — вздыхай не вздыхай и мечтай не мечтай — уже нет возврата…

А жизнь между тем катилась дальше. У Гриши она катилась по строгой прямой: он пошел слесарем на завод, стал неплохо зарабатывать, но питался практически одной картошкой и самой дешевой курятиной, экономил даже на кукурузном масле и телефонных звонках, а все сэкономленные деньги относил в банк, на «сэвинг аккаунт» — для поездки за Галей.

Тем временем от этой Гали стали приходить письма — два раза в неделю, а то и чаще. Причем шли эти письма в США кружным путем: Галя посылала их из Брянска в Кишинев своей подруге, а та отправляла сюда — уже как бы не от Гали, а от своего имени и со своим обратным адресом — кишиневским. И Гриша отвечал тоже по кишиневскому адресу. Таким образом, бдительное брянское КГБ, как считал Гриша, не могло засечь Галину переписку с заграницей, с эмигрантом и ничто не могло помешать ей, ударнице труда и комсомольской активистке, получить разрешение на туристическую поездку в какую-нибудь капиталистическую страну.

Получив Галино письмо, Гриша убегал в свою комнату, читал его там и перечитывал, танцевал с ним, а на ночь клал под подушку и утром, перед работой, заглатывая чай с хлебом, снова перечитывал это письмо на кухне и — просветленный — убегал на работу. Мне этих писем Гриша не показывал, только изредка цитировал короткие намеки на то, что «с отпуском еще неясно, все время откладывается», то есть туристическая Галина поездка все откладывалась, но, значит, не отменялась все-таки!