Дон Делилло - Имена

В конце концов мне пришлось понимать ее буквально. Она копала, чтобы что-то находить, чтобы учиться. Ради самих вещей — инструментов, монет, оружия. Может быть, вещи утешают. Особенно старые, вылежавшиеся в земле, сделанные людьми с другим образом мышления. Вещи — это то, чем мы не являемся, то, что мы не можем включить в себя. Значит, люди делают вещи, чтобы определить свои собственные границы? Вещи — это пределы, которые нам так отчаянно нужны. Они показывают нам, где мы кончаемся. Они утоляют нашу скорбь, пускай ненадолго.

Она звонила в тот вечер сказать, что устроилась на работу в Краеведческий музей провинции Британская Колумбия. Она говорила запинаясь, тоном, в котором звучало искреннее соболезнование. Можно было подумать, что умер какой-нибудь близкий мне человек. Краеведческий музей провинции Британская Колумбия. Я ответил, что это прекрасно. Судя по названию, сказал я, музей наверняка замечательный. Мы были взаимно вежливы. Говорили мягко, даже ласково, чувствуя, что задолжали друг другу эту внимательность. Место ей подыскал Оуэн благодаря своим знакомствам. Музей находился в Виктории и специализировался на культуре индейцев Северо-Западного побережья. Иногда финансировал экспедиции. Прекрасно, прекрасно. Мы проявляли чуткость, предупредительность. Я хотел, чтобы она убедилась, что это место ей подходит, что она не разочаруется, хотя в данную минуту она еще плохо представляла себе, чем станет заниматься. Она извинилась, что увозит Тэпа в такую даль, и пообещала, что мы обязательно придумаем, как будем видеться. Договоримся о встречах, совместных поездках, долгих разговорах отца с сыном. Ее голос звучал глуховато, точно из замкнутого пространства, телефон был символом и атрибутом привычного расстояния, этого условия раздельной жизни. Между нами возродились все теплые чувства, которые я в последние месяцы надеялся пробудить каким-нибудь особым сочетанием воли, настроения и мелких хитростей; теперь наши голоса, обращенные в электричество, доставляли их нам по дну моря. Было много пауз. Мы сказали, спокойной ночи, уже поздно, извини, и условились встретиться в Пирее перед канадским рейсом. После этого мы будем созваниваться еще, часто, держать друг друга в курсе, обязательно сообщать все новости.

Пепел.

Опускается цветной вечер, они идут мимо ветряной мельницы. Он показывает в море, ярдов за сто — туда, где неделю назад на мягком фиолетовом свету выпрыгивали дельфины. Теперь это один из запечатленных моментов, ставший частью его самого, кадр островного бытия. Рыбацкое суденышко плывет к берегу по тихой в этот час воде. Оно кроваво-красное — «Катерина», на мачте висит спасательный круг. Она улыбается, когда он разбирает название. Мерно стучит мотор.

Маленькие критские коврики. Дощатые полы. Старая лампа с коричневым абажуром. Переметная сума на стене. Цветы в ржавых банках на крыше, терраса, оконные карнизы. На зеркале — отпечаток пальца, оставленный Тэпом. Плетеный стул в прямоугольнике света.

Утром они уезжают. С верхней палубы катера смотрят на качающийся в тумане белый поселок. Как он трогателен и отважен — кучка домиков на голой скале, весть и утешение. Они едят то, что она захватила, усевшись на рейках скамьи и пригнувшись, чтобы спрятаться от ветра. Он спрашивает у нее, как называются разные предметы — части катера, его оснащение, — а потом они спускаются на нижнюю палубу поглядеть на канаты и якорные цепи.

Солнце едва просвечивает сквозь плотное подымающееся облако. Вскоре остров обращается в силуэт, намек или каприз освещения, бледный и еле заметный в железном море.

Самолет выкатил на полосу, остановился. Мы ждали разрешения. Я выглянул из иллюминатора, ища чего-нибудь, чтобы отвлечься от созерцательной паники, которая всегда меня охватывает, от напора грез перед отрывом от земли, когда недельные порции самоосознания спрессовываются в одном емком миге. Уходящая вдаль светлая, песчаная равнина. Там была человеческая фигура — мужчина в полотняном балахоне. Я смотрел, как он удаляется в никуда. Потом его стерла вспышка химического пламени. Самолет тронулся с места, и я напряженно откинулся на спинку, глядя прямо вперед.

Мне казалось, что вокруг звучат лишь обрывки слов. Паузы и начала реплик заставали меня врасплох. Я не мог уловить ритм. Но надписи, конечно, были текучи. В них ощущалось движение не только справа налево, но и сверху вниз. Если греческие и латинские буквы похожи на булыжники, которыми мостят улицы, то арабские — это дождь. Я замечал надписи повсюду — наклонную бисерную вязь на кафеле, тканях, меди и дереве, на фаянсовой мозаике и белых чадрах женщин, набившихся в запряженную лошадью повозку. Я поднимал взгляд и видел, как слова заворачивают за угол, украшают симметричным орнаментом стены из кирпича, нижутся и плетутся в лепнине, росписях, инкрустациях, взбираются на ворота и минареты.