Дон Делилло - Имена

— Тогда это будут ослиные или кошачьи. Там, наверное, целый миллион кошек.

— Так и вижу, как вы плывете в кругосветное путешествие в лодке из тростника и кошачьей шерсти. Кому нужна школа?

Некоторое время он смотрел в окошко.

— Почему ты сейчас не ходишь на работу?

— Завтра днем я туда загляну. Время нынче спокойное — рамадан. В большинстве стран, где мы ведем дела, это имеет значение.

— Подожди, не подсказывай.

— Это исламский месяц.

— Я же просил подождать. Что, трудно было?

— Ладно, что не разрешается делать в течение рамадана?

— Есть.

— Есть не разрешается до заката. Потом все едят.

— Давай еще.

— Мы вот-вот приедем. Я гляжу, вы теперь с Радживом болтаете по-обски. Твоя мать, кажется, считает, что ты чересчур увлекаешься этим языком?

— Она ничего такого не говорила. Вспомни, я ведь от нее ему научился.

— Если ты от него об-алдеешь, виновата будет она. Ты это хочешь сказать?

Он резко повернулся ко мне с лихорадочным огоньком во взгляде.

— Не говори, как это называется. Я думаю. Помолчи секунду, ладно?

Когда я поставил машину, уже почти смерклось. Перед домом маячил консьерж, грек примерно моих лет с видом привычной сосредоточенности, свойственной людям его профессии, мастерам систематического безделья. Их было четверо или пятеро, стоящих вдоль тротуара и перебирающих янтарные четки. Живые символы неизбежности и судьбы. Они смотрят в никуда. Порой сходятся у парикмахерской, заводят серьезный разговор, переминаясь с ноги на ногу. Они дежурят у парадных дверей, они сидят в мраморных вестибюлях. Мужчина или женщина, идущие по улице, всякий, кто по какой-либо причине интересен консьержам, передается ими от соседа к соседу, как одинокий самолет, ведомый по цепочке радиостанций. Они не то чтобы любопытны. Мельчайшее отклонение от нормального хода событий их лишь настораживает. Автомобили приезжают и уезжают, люди ждут на автобусной остановке, маляр напротив красит стену. Этого хватит кому угодно.

Но моего сына Нико увидел впервые. Он всплеснул руками. Двинулся к нам и распахнул дверцу со стороны пассажира, широко улыбаясь. Детей здесь привечали все. Они вызывали у людей прилив мистической радости. Они сразу оказывались в фокусе, на свету, в ореоле — их баловали, превозносили, обожали. Нико заговорил с Тэпом по-гречески, как никогда не говорил со мной: пылко и нежно, с сияющими глазами. Я вижу своего сына в этом маленьком вихорьке суеты. Он понимает, что решающая роль отведена ему, и справляется со своей задачей вполне добросовестно: трясет консьержу руку, неистово кивает. Конечно, он не искушен в выражениях сердечности, но его старания искренни и трогательны. Он знает: удовольствие грека важно. На острове он сталкивался с этим повсюду и слышал, как реагировала мать. В наших откликах мы должны быть внимательны ко всем мелочам. Только так мы дадим людям понять, что ценим серьезность и глубину их чувств. Жизнь здесь устроена иначе. Надо соответствовать местному, увеличенному масштабу вещей.

Следующим вечером в аэропорту я стоял с Радживом и Тэпом у большого табло, обсуждал с ними разные пункты назначения и гадал, что видит Раджив, когда ему попадаются слова вроде Бенгази или Хартума. А что видит Тэп?

— Ты будешь рад вернуться в Индию насовсем? — спросил я. — Твой отец говорит, до этого осталось меньше года.

— Да, я с удовольствием. Там не так холодно, и в школе мне нравится. У нас бывают кроссы на время, а я быстро бегаю.

— Он правда быстро бегает, Тэп?

— Более или менее. Быстрей, чем трехногая собака.

— Так это хорошо. У нее на одну ногу больше, чем у меня.

— А что ты будешь изучать, когда вернешься? — спросил я.

Прежде чем ответить на вопрос, он почти всегда набирал в грудь воздуха. Его лицо напрягалось, он взвешивал побочные соображения, вникал в оттенки. Я смотрел, как он пыжится, готовясь выдать ответ.

— Математику. Хинди. Санскрит. Английский.

Позже, отойдя в сторонку, я наблюдал, как Ананд прощается с сыном. Казалось, что отцовство — его естественное призвание. Его облик вселял уверенность, излучал спокойную силу: наверное, Радживу казалось, что его самолет мягко заскользит к Аравийскому морю, будто управляемый надежной рукой отца. Мальчик готовился вступить туда, где царит тишина. Сейчас, оставив позади толкотню и гомон, он спустится на эскалаторе в зал, предназначенный только для пассажиров. Люди с документами, покойные мягкие кресла, более целеустремленное ожидание. Перед самой посадкой — последний маленький зал, где тишина концентрируется, а ожидание сужается. Он станет замечать глаза и руки, обложки книг, увидит человека в тюрбане и с бородой в сеточке. Экипаж японский, охрана японская — все это обеспечено отцом. Мальчик слышит тамильский, хинди и начинает ощущать странную отделенность от прежнего мира — что-то в запахе этого места, в далеком голосе из динамика. Это уже не совсем земля. И наконец салон, еще более мягкие кресла. Он почувствует работу систем самолета, подачу воздуха, света. Потом — взмывание к стратосфере, тихий гул, внезапная ночь. Даже ночь кажется искусственной, японской, и ты погружаешься в короткий сон, убаюканный могучим стуком самолетного сердца. Путешествие — оазис молчания между афинским шумом и навязчивым рокотом Бомбея.