Дон Делилло - Имена

— А что в коробке?

— Греческое слово «пуксос». Самшит. Конечно, это подразумевает дерево, и любопытно, что можно проследить связь английского слова book со средненемецким boek, или береза, и общегерманским boko — березовым древком, на котором вырезали руны. Что мы имеем? Книгу, коробку, буквы, нацарапанные на дереве. Деревянное топорище или рукоятку ножа, на которой руническими символами вырезалось имя владельца.

— Это история? — сказал Оуэн.

— Нет, не история. А как раз ее противоположность. Алфавит есть выражение абсолютного покоя. Читая, мы водим глазами по статичным буквам. Это логический парадокс.

Появилась Берн, обошла вокруг бункера, снова исчезла внутри. Закром, бункер, амбар. Оуэну еще предстояло узнать его местное название. Он всегда осваивался на новом месте таким образом.

— Она хочет покончить с собой, — сказал Эммерих. — Хочет уморить себя голодом. Она уже начала. Три дня, четыре. Это снизошло на нее как божественное откровение. Идеальный способ умереть с голоду. Молча исчахнуть, утрачивая свои функции одну за другой. Что может быть лучше здесь, в Индии, чем умереть с голоду?

— Так это конец? Есть где-нибудь другие группы?

— Насколько я знаю, конец. Кроме этой, сект больше нигде не осталось. Разве что отдельные люди, человека два-три — может быть, они как-то общаются, а может, и нет.

— Вы все здесь умрете?

— Не думаю, что Сингх умрет. Он перехитрит смерть, заговорит ее. Берн умрет. Двое других, пожалуй, тоже. Я — не думаю. Слишком много я о себе узнал.

— Разве не поэтому люди накладывают на себя руки?

— Потому что узнают, кто они на самом деле? Честно говоря, никогда об этом не думал. И еще вы. Кто вы?

— Никто.

— Что значит «никто»?

— Никто.

Они сидели как индусы, почти на земле, положив руки на колени.

— Долгое время ничего не случается, — прервал паузу Эммерих. — Нам начинает казаться, что нас уже почти не существует. Кто-то умирает, кто-то уходит. Бывают и разногласия. Мы отвлекаемся от цели, нас преследуют неприятности. Возникают разногласия по сути, разногласия на словах.

— Она не ест. А пить тоже отказывается?

— Пока она пьет. Это чтобы растянуть, продлить молчание. Вы понимаете. Для педантов, таких, как она, умирание — это система.

— В Греции она не хотела разговаривать со мной.

— Вы не член секты. Ваши посещения более или менее приветствовались только потому, что вы искушены в эпиграфике, много ездили, вели раскопки. Мы понимали, что вам можно доверять. Ваш интерес — спокойный, глубокий интерес ученого. Это понимали все, но не Берн. Ей было все равно. В Греции ее многое начало раздражать. Кто-то украл у нее ботинки.

— Что случилось с остальными из ваших?

— Разбрелись.

Закрома были сделаны из земли и навоза. Далеко на равнине виднелись согнутые движущиеся фигуры. Пыльная змея, извиваясь, скользила в сухой траве. Все кругом однотонно, ровно и упорядоченно. Высокое белое солнце.

— Но программа еще существует, — сказал Эммерих. — Сингх нашел человека. Мы ждем, пока он подойдет к Хава Мандиру. Давайте говорить откровенно. Самое интересное, что мы делаем, — это убийство. Только смерть может завершить программу. Вы сами знаете. Оно кроется очень глубоко в душе, это знание. Словами тут ничего не объяснишь.

Это не коршуны, а пустельги, решил он. Нет суеты, нет лишних зигзагов.

— Иногда я спрашиваю себя, в чем назначение убийцы? — сказал Эммерих. — Не он ли тот человек, к которому приходят, чтобы сделать признание?

— Он был неправ, — сказал я, удивленный собственной поспешностью. — Вам не в чем было признаваться.

— Разве что в том, насколько я похож на них.

— Все похожи на всех.

— Вы не можете так думать.

— Не уверен. Формулировка не совсем точная.

— У каждого есть что-то общее с другими. Вы это хотели сказать?

— Я сам не знаю, что я хотел сказать.

Его голос потеплел. Он старался не задеть, не оскорбить.

— Что вы видите, когда смотрите на меня? — спросил он. — Вы видите себя через двадцать лет. Это здорово отрезвляет, правда? Наше сходство — что-то вроде препятствия у вас на пути, которое вы не можете обогнуть. Почти все, что я говорил, вызывало у вас возражения. Хотя в последнее время этого меньше. Вы словно начали перестраховываться. Но вы видите себя, Джеймс, разве не так?

Одинокий, слабовольный, беззащитный, шагает по лестницам через ступеньку. Был ли он прав? Я никогда полностью не понимал Оуэна, его мотивов, его внутренних целей и настроений. Но от этого наше сходство становилось лишь еще более правдоподобным.