Юрий Полухин - Улица Грановского, 2

– Да! Я как раз у «Голубого Дуная» живу, слева дом, – там спросите, меня знают. Часам к шести – жду.

Я еще постоял, посмотрел на горы взбученного гравия, на бледно-синюю полоску реки вдали. Одна протока ее уже была перекрыта, и под насыпью лежало застойное, темное озерко. Котлован и неровные пока контуры плотины выглядели отсюда, издали кучей мусора.

Еще дальше, справа, ржавела проплешина песчаного карьера, а рядом, на холме – поселок гэсовцев, словно рассыпанные небрежной рукой, перекошенные так и сяк спичечные коробки, которые изрядно замызгались по карманам.

Опять вспомнилось одутловатое лицо Насти Амелиной, ее суетливый взгляд, и спицы – щелк-щелк… И еще не понял я, а почувствовал: ничего о ней, об экскаваторщиках писать не буду.

Ни Настю, ни Коробова с товарищами я не смел ни винить, ни оправдывать.

Но тогда-то я даже не подозревал, что можно не делать ни того, ни другого, существует третий путь: рассказать все, как есть, не в осуждение, не в хвалу, не в поучение даже, а чтоб поразмыслить. Путь, который был бы, наверное, полезней и для меня, и для героев этой истории. Да и для газеты – тоже?.. Неужели газета для того только и существует, чтоб воспевать ничем незапятнанное благородство либо вершить непререкаемый суд?

Ох уж эта привычка все спрямлять, все сводить к одному знаменателю, к лозунгу, вычитанному во вчерашней передовице или затверженному издавна! Как часто из-за того все неординарное, необычное, не укладывающееся в расхожие представления – не удивляет, не будит мысль, не заставляет на себя и вокруг оглянуться и выверить прожитое вновь и вновь, а наоборот, лишь раздражает и вызывает, хорошо, если не ненависть, а уж отталкивание, слепое в своей ярости, – сплошь и рядом. Привычка, которая, кажется, в печенках сидит сызмальства.

Но это сейчас, задним числом я рассуждаю так. А в ту минуту я все пытался себе представить, как тот мальчишка – может, ему было в войну столько же лет, сколько и мне? – выпрыгивает на ходу из машины… Наверное, порезался об осколки стекла, и эти выстрелы…

Ранили его, нет? Где и как можно спрятать человека в бараках?

Трудно там было вести точный счет. Да и легче заметят, если кого не хватит, а лишнего как заметишь?

Сколько ни устраивай перекличек, разве ж уследишь за всеми в этой массе одинаковых в полосатой робе людей?..

Я вспомнил, как в университете, летом отправили весь курс наш проходить учебу в военные лагеря, и мы смеялись и путались, не узнавая друг друга в солдатской одежде, в строю. Веселое время было. Ребята гомонили в палатках каждую ночь часов до двух, а в шесть – подъем, – мгновенно надо одеться и выбежать на построение. Я даже спать в одежде ложился, только без сапог, – утром сунул в них ноги и побежал. Чтоб хоть минуты три выгадать. А все равно – не высыпался.

Однажды заснул в строю, когда шли на полигон, на ходу, и так, во сне, побрел вбок, споткнулся о край придорожного кювета и упал.

Что-то еще я вспоминал и опять эти спицы – щелкщелк… Теперь уже тоскливо было думать об Амелине, о Насте, безысходная какая-то история… И надо будет в редакции оправдываться…

Лодка у Ронкина была дюралевая, мотор на ней сильный – «Москва». Лодка бежала, задрав нос над водой, подрагивая от нетерпения. Течение было стремительным, а мы шли против него, но от этого, как ни странно, скорость ощущалась острее.

Берега дыбились сопками, – одна за другой, почти сплошь зеленые: сосна, ельники. Лишь изредка мелькали просверки огненно-желтых осин, березок. Но будто бы для того только, чтоб подчеркнуть: какая густая к осени настоялась зелень хвои, – в распадках меж сопками, в глуби их она отливала темною синевой, и тени бродили там дурманные, настоянные на запахах замшелых сырых колодин и нынешнего сухого листа. Даже вода в реке, чуть рыжеватая, отдавала духом таежным.

Проплыли кусты тальника, на нем листья совсем блеклые, бледные, но и такой сединой отливают, какою ценится мех старого бобра-нелюдима.

А дюралевый, холодный борт лодки дрожит под рукою. Очертив крутой полукруг, выскочили за каменистый мысок, я оглянулся. Солнце падало косо на его коричневые, лишь кой-где поросшие мхом скалы, а на самом-то верху, на ровной площадке высился над мысом, над рекою, шалаш-балаган, выделанный из свежих сосновых веток, одна к одной, даже издали видно было, как шершавится их кора гнутыми пестрыми пятаками, а рядом – серый валун и две рогулины над черным пеплом костра. Ну просто ярились на солнце эти круглые сосновые ветки.