Татьяна Соколова - И пробегающая невдалеке река

— Ты? — Она только и делала все это время, что удивляла его. — Немороженое? Сварили? — На улице была уже ночь, ее мать прогнала девчонок спать, убирала со стола посуду.

Он сам приблизил ту первую их ночь, когда она еще не стала ночью, пространство над рекой лишь затянулось лилово-розовой дымкой, уплотнилось, уменьшилось. Он углубил впадину в песке, на месте белых кострищ, сухие ветки потрескивали, огонь вставал, без ветра, высоко, ветер укрылся в ивах, перебирал где-то там, на земных выпуклостях, хлебные стебли, раскачивал заводские дымы над невидимым отсюда городком, налетал одинаково сильно на прореженные хвойные леса и тонкостволые лиственные колки, но к ним заглянуть не смел. И в какую-то минуту, когда шелковистая теплая голова Маринки лежала на его коленях, прожигали джинсы ее мягкие горячие уши, она о чем-то беспокоилась, что-то немыслимое говорила, пахла сеном, ее худенькие плечи сами собой оказались в его, руках, а она неожиданно замолчала, стала вся невесомо-легкой, как ни странно, бесплотной. И он не понимал себя как плоть в ту минуту, лишь чувствовал впервые, что это не может длиться вечно, жизнь не может течь, не взрываясь, неся в себе спокойно и постоянно две противоположные разности. Руки Маринки уже не ласкали его, как днем, на песке и в реке, неумело, они вообще не ласкали его, как другие, остальные, руки; они словно бы натыкались на него, торопясь, и, торопясь же, словно обжегшись, отскакивали, и это ее, произнесенное тогда, так, впервые «Володя, Володичка», объяснившее не разуму, не плоти, комку энергии в критической массе, до тех пор не ведомому ему или ведомому не так, было последним, что заставило его, не желание, не собственная воля, схватить ее, смять и ничего не помнить больше.

— Гадство, гадство такое. Кофточка порвалась, — в голос, но почему-то шепотом плакала она поутру, перебирая в руках остатки беленькой кофточки, а солнце уже нарисовало на песке ажурные тени ив, он совсем не собирался рвать ее кофточку, неужели она просидела так всю ночь? Наивно и глупо и ни к чему, ведь знала, зачем он везет ее сюда, как и он знает этих девочек, девочек и не девочек, какая разница? — В чем я теперь домой-то поеду-у, — плакала она, сидя на коленях и из стороны в сторону раскачиваясь.

— А ну-ка иди сюда. — Он приподнялся, в шалаше было прохладно, свежий свет сочился сквозь ивовые ветки, нет-нет, она быстро замотала головой. — Поедешь в моей рубахе. Ну, что ты?

— Нет, нет. — Все мотала она головой, подползла к нему на коленях, пригнув голову под сходящей к земле крышей шалаша, и уткнулась ему в грудь мокрым горячим носом, и он забеспокоился о ней, впервые, еще не зная, что изменился сам, ласкал и гладил ее словно бы затвердевшее, усохшее тело, пока оно снова не стало мягким, податливым, исчезающим, когда его снова невозможно было не догонять, не удерживать руками, губами, всем тем, во что вдруг научился превращаться он, не утолять желание, но превращаться в терпеливое нетерпение, которое уже само решило за него, что эти превращения должны быть вечны.

— Володя, давай спокойно все обсудим, — сказала ему мать, когда он в очередной раз приехал домой, а ездил он теперь каждую неделю. — Для чего тебе это?

— Что? — спросил он, продолжая одеваться, лето давно кончилось, и в начале ноября встала река, разделяющая город на новый и старый.

— Эта девка. Ее даже в девятый класс не взяли. В столовой работает. Я ходила, смотрела. — Мать расхаживала по гостиной, в волнении смахивала ладонью пыль с мебели. — Ты бы видел, что там за публика. Шоферня, в фуфайках, она между ними бегает, хохочет, глазами стреляет…

— Перестань, — попросил он мать. — В девятый она сама не пошла, у них еще четыре девчонки.

— Что мне до этого? — Мать села в кресло, закуталась в шарф. — Только ты не видишь, в какую грязь залез, весь город говорит, все тебя жалеют, все любят тебя.

— А вот этого не надо, — жестко остановил ее он. — Про любовь не надо.

— Почему? У тебя все впереди. А ты размениваешь себя на эту шлюху. Думаешь, она зря возле этой шоферни бегает? Если она с тобой так легко…

— Замолчи! — еще пытался остановить он мать, это был их первый конкретный разговор.

— И не подумаю. Я все сделаю, чтоб поставить ее на место. Шлюха, гадина, — шипела мать и вдруг обмякла: — Володичка, ну что ты в ней нашел?

— Что? — Чем больше мать злилась, тем ему становилось спокойнее. — Мне нравится с ней спать. Такой термин тебя устраивает? Она теплая, понимаешь?

— Ты говоришь это мне? — Мать растерялась.