Татьяна Соколова - И пробегающая невдалеке река

А ветер возбужденно пел и покаянно ныл в его ушах, сопротивлялся, пружинил, будто тетива лука, которую он толкал вперед, натягивал, держал прочно, вцепившись в мотоциклетный руль, хоть все это было совсем ненужно, он все делал по высшему классу, мог ехать вообще без рук, покрасоваться перед Маринкой, чтоб она прижалась к нему плотнее, вцепилась прохладными ладошками в его грудь. («Ох, бабы любить тебя будут, Володичка-а, — шуршала затхлым сеном, тяжело ворочалась, надевая короткую кримпленовую юбку, нахальная бабенка, утащившая его со свадьбы двоюродного брата Петьки. — Думаешь, за это, за самое? — Даже имени ее он не запомнил, в родную деревню отца его с тех пор на аркане не затянуть; перепившаяся свадьба надрывно визжала невдалеке, мать уже искала его, своего чистенького шестнадцатилетнего сыночка, а он и не думал ни о чем, лежал, раскинувшись в углу сеновала, глубоко вдавленный в прошлогоднее сено неопрятной, пахнущей перегаром и луком бабенкой, боялся, что пошевелится и его тут же вытошнит в сухое колючее сено. — Шиш вам, — порочно, грязно, горячо шептала бабенка, сверкая в полутьме огромными белыми коленямн. — Только это в себе знаете-помните. А бабы, мы ж дуры, мы только несчастных и любим, убогих, в которых души мало или вовсе нету». Он вспоминал потом все это очень редко, последних же ее слов совсем никогда.) Ему и в голову такое не пришло — выделываться перед Маринкой, он знал, что это не нужно. Был натянутый тетивой ветер, и он, каленая, остро заточенная стрела, не соскользнувшая, прорвавшая тетиву, он расслабил руки и летел, летел на любимой, знакомой до каждого винтика «Яве», почти забыв про Маринку, так было и должно было быть всегда. А как же иначе?

— Ты посмотри, кто она и кто ты, — говорила ему мать уже потом, когда он не поехал на юг. — У тебя школа с золотой медалью, блестящие успехи в институте. Да и вообще. Не мать во мне протестует, поверь, объективность. Ты посмотри на себя в зеркало, ты же бог, не зря все эти девки теряют головы. Но ты-то?

— Что я? Продолжай. — Он тогда еще старался оставаться благовоспитанным мальчиком, которому позволено все, ибо дальше этой благовоспитанности он не ступит. — Сын некоей директрисы школы и некоего городского начальничка. Сословие или каста? И как быть с равенством-братством?

— Троечница! — Мать не слышала его. — Ни кожи ни рожи у нее. Восемь классов еле кончила. Отец у нее пастухом был, пока коров в старом городе держали. Ты можешь это представить? Мать у нее в столовой на раздаче стоит. Куда дальше-то идти?

— Песок, — сказала Маринка, легко спрыгнув с мотоцикла, — прямо каленый. — Скинула босоножки, на ходу выпуталась из своих нелепых штанов, взмахнув руками, освободилась от кофточки из марлевки; кофточка взлетела и поникла на песке, Маринка выбежала из тени раскинувшихся по белесому небу ив, издала какой-то первобытный, ошарашивающий крик и скрылась в реке.

И эта обмелевшая река с мутной водой и стянутыми илом берегами, добравшаяся к ним после больших городов и пахнущая нефтью, показалась ему самой полноводной, бездонной и чистой. И словно бы она существовала всегда, спуск был полог, песчан, обрамлен длиннолистыми ивами. Может, и не сама река, а ее теплая, медленная здесь вода, брызги, их разноцветная на солнце пена, когда Маринка, смешно откидывая в стороны светящиеся пятки, убегала от него. Он ненадолго останавливался, прежде чем броситься и в два прыжка настигнуть ее, маленькую, тоненькую, розовую. Он дрожал, ему казалось, такая кожа может быть только у маленького беззащитного зверька, спрятанная от человеческого глаза миллионами непрочных волосинок.

— Ну че ж, будем знакомы. — Маринкина мать протянула ему широкую крепкую пятерню, когда Маринка в первый раз затащила его к себе, объяснив, что бояться нечего, мамка ее поначалу потрепала, конечно, а потом сказала: че, мол, теперь, коль с возу упало; отец Маринки, слегка кивнув, скрылся в сарае с двумя грязными ведрами, из сарая послышался поросячий визг, четыре чумазые девчоночьи рожицы выглянули из кособоких окон маленького деревянного домика; огороженный плетнем большой квадратный двор порос мягкой нежно-зеленой травой, Маринка стояла впереди него, словно его закрывая, но мать ее, довольно молодая еще, рыхлая рыжеватая женщина, которой он не знал, что сказать в ответ, ни о чем его и не спросила. — Вы уж сами тут. Мне на работу надо.

Они лежали на раскаленном речном песке и целовались. Они катались по отгороженному, от внешнего мира, полного беспокойством, несчастными и ловкими людьми, тихими и шумными городами, по отгороженному высокими ивами песчаному пятачку, и песок не прилипал к их сырым телам, хоть тоже был чист, не розов, но желт; он не чувствовал, что песок колется, лишь когда прижимал ее к этому песку, вспоминал, что ей, должно быть, больно.