Около двенадцати: лакированные ногти на ногах молодой итальянки пахнут ванилью.
Половина второго: нога в капроновом чулке сбрасывает туфельку, и я впервые постигаю чудо «на глазах» рождающегося запаха, аромат женской ножки, эту сложную комбинацию из свежего пота, сирени и кожи.
— Вы позволите?
Я подставляю ей башмаки, черный чулочный шов ныряет обратно в туфельку, туфелька — в войлочный башмак, войлочный башмак беззвучно скользит через порог зала, и юная красавица, грациозно покачивая бедрами, уплывает прочь.
— Следующая, пожалуйста!
Около трех часов книжный ковчег тяжело, поскрипывая мачтами, берет курс на закат, и сразу же после этого начинается самый жуткий штиль, который мы когда — либо видали. Я сижу, уставившись в свою книгу, пытаюсь читать, но то и дело буксую на расплывающихся буквах и тихо скатываюсь в грезы, в лениво-усталые, невнятно-печальные думы-мечты. Изнурительная неподвижность. Чугунная полудрема. Звенящая тишина. Но потом, после кофе, на борту вновь наблюдается оживление: просыпаются цирковые фуражки, в скриптории вновь раздается стук пишущих машинок, а в книжном зале, исполосованном острыми, словно вырезанными из ночи тенями, посетительницы вновь липнут к витринам с грамотами IX века, эпохи Каролингов.
В шестнадцать часов пятнадцать минут приходит последний автобус, из которого высыпает без умолку тараторящая толпа учительниц из Филлинген-Швеннингена. Мы в библиотеке никакой грозы не слышали, а эти болтливые сороки, судя по всему, попали в самый ее эпицентр: у всех были мокрые носки и чулки, мокрые подошвы, и как остро, как восхитительно благоухал этот густой лес ног! Какой волнующий дух исходил от этих сырых шкур и грив! И я понял: фройляйн Штарк был права. У меня был нос, и этот нос жаждал запахов! Но разве у других людей носы устроены иначе?
Хранитель монастырской библиотеки поднял правую руку с унизанными кольцами пальцами, указал на потолок, то есть на Бога, и молвил ликующим тоном:
— Господа! Многоуважаемые дамы! Дорогие гости из прекрасного Филлинген — Швеннингена! В начале было Слово, затем библиотека, и лишь на третьем и последнем месте стоим мы, люди и вещи. Nomina ante res — вначале слова!
— Nomina ante res, вначале слова! — защебетали хором учительницы.
Дядюшка призвал дам к молчанию, провозгласив: «Silentium!», [6] «Тишина!» (лат.)
затем пригласил их в зал.
— За мной! — скомандовала Дама с начесом, и ее отряд вновь разразился приглушенным щебетом, громким шепотом и хихиканьем; все лапти, как стрелки компаса, повернулись в сторону двери и заскользили прочь, наступая друг другу на пятки.
Все? Нет. Одна из них, в чулках, — черная королева посреди этого моря светлых гольфов — задержалась с дядюшкой.
— Между прочим, — сказал он, — hie est nepos praefecti, это племянник шефа.
— Этот? — спросила она, глядя на меня сверху вниз из-за своих острых грудей.
Хранитель библиотеки коснулся ее локтя своей затянутой в шелковую перчатку рукой и произнес:
— Мадам, вы позволите еще раз обратить ваше внимание на надпись в арке портала?
— Это по-еврейски?
— По-гречески, — слышу я голос дядюшки. — Диодор Сицилийский утверждал, будто прочел эту надпись на одном из египетских храмов, а именно у входа библиотеку, дата основания которой, по мнению специалистов, восходит ко времени правления Рамзеса II, то есть к XIII веку ante Christum natum… [7] До Рождества Христова (лат.).
Черные плотные шелковые чулки. Пятка клином. Крепкие икры. И запах сырости — запах мокрого леса после дождя, запах грозы, крепкие испарения великанши.
— Здесь написано «психезиатрейон», — слышу я голос дядюшки, затихающий, словно отдаляющийся, как будто он сел на воздушный шар и стал подниматься над монастырскими и городскими крышами, — по-гречески это означает лечебница духа, аптека для души…
«Аптека для души» — я знал это выражение, я слышал его по десять раз на дню. Теперь он скажет: «Да, мадам, у нас здесь собраны все недуги и боли человечества и все лекарства от них». Она ответит ему улыбкой, скорее всего грустной улыбкой — у нее тоже есть своя боль; боль есть у каждой — у одной любовь, у другой тоска, у третьей мужчина.
— Что вы говорите, монсеньер! Так, может, вы и мне можете помочь?
Вместо ответа досточтимый хранитель библиотеки обычно увлекает избранную гостью за собой и ускользает на своих специальных башмаках в зал. Но сегодня все происходит иначе, не так, как всегда. Ноги ее утопают в зарослях ароматов — мокрых чулок, влажной юбки; избранная гостья не торопится следовать за дядюшкой в зал, ее туфли на высоких каблуках останавливаются передо мной, зарываются в войлок лаптей, но пока не ускользают — по-видимому, она еще раз обращает свои удивленно-восхищенные взоры на надпись из древних времен. Это сильнее меня, я ничего не могу поделать с этой беззвучной бурей, разразившейся в моей груди, с этим расходившимся, как колокол, сердцем, с этим алчущим носом и с этими глазами, которые помимо моей воли карабкаются вверх в призрачную, сизо-серую бездну ее юбки.
Читать дальше