Виктор Пелевин - Ампир «В»

Я понял наконец, что это такое.

Это была та часть человеческого сознания, которую Энлиль Маратович назвал умом «Б». Она походила на сферу, в которой мерцало нежное перламутровое свечение, «полярное сияние», как он когда-то говорил. Сферы были нанизаны на невидимые нити, образуя длинные гирлянды. Эти гирлянды – их было бесконечно много – спиралями сходились к крохотному пятнышку черноты. Там находилась Иштар: я не видел ее, но это было так же ясно, как в жаркий день понятно, что над головой сияет солнце.

Внезапно мое тело совершило резкий и очень болезненный маневр (мне показалось, что все мои кости с хрустом съехали вбок), и я очутился на одной из этих нитей. Затем я понесся прямо по ней, протыкая один за другим эти умственные пузыри.

С ними, насколько я мог судить, ничего при этом не происходило – и не могло произойти, потому что они были нереальны. Целью языка были не сами эти пузыри, а ярко-красная капелька надежды и смысла, которая вызревала в каждом из них. Язык жадно впитывал эти капельки одну за другой и набухал какой-то грозной электрической радостью, от которой мне становилось все страшнее и страшнее.

Я чувствовал себя тенью, летящей через тысячи снов и питающейся ими. Чужие души казались мне раскрытой книгой – я понимал про них все. Моей пищей были те самые сны наяву, в которые человек незаметно проваливается много раз в день, когда его взгляд движется по глянцевой странице, экрану или чужим лицам. В каждом человеке распускался алый цветок надежды – и, хоть сама эта надежда чаще всего была бессмысленной, как прощальное «кукареку» бройлерного петуха, цветок был настоящим, и невидимый жнец, который несся на моей взмыленной спине, срезал его своей косой. В людях дрожала красная спираль энергии, тлеющий разряд между тем, что они принимали за действительность, и тем, что они соглашались принять за мечту. Полюса были фальшивыми, но искра между ними – настоящей. Язык проглатывал эти искры, раздуваясь и разрывая мой бедный череп.

Мне становилось все труднее участвовать в этой гонке. Скорость, с которой я воспринимал происходящее, была невыносима. Каким-то образом я ухитрялся заглянуть в каждого человека, сквозь ум которого пролетал, и мне было физически больно выдерживать такой темп. Отвлечься можно было только одним способом – нарочно думать медленные человеческие мысли, сделанные из тяжелых и надежных человеческих слов. Это чуть отодвигало бешено вращающийся наждак от моего мозга.

«Где-то спят дети, – думал я, – мечтают о чем-то вроде бы детском, но на самом деле уже вырабатывают баблос, как взрослые… Все работают с младенчества… Ведь со мной это тоже было, я помню как… Я помню, как вызревает эта ярко-красная капля надежды… Кажется, что мы вот-вот что-то поймем, доделаем, рассудим, и тогда начнется другая жизнь, правильная и настоящая. Но этого никогда не происходит, потому что красная капля куда-то все время исчезает, и мы начинаем копить ее заново. А потом она исчезает снова, и так продолжается всю жизнь, пока мы не устанем. И тогда нам остается только лечь на кровать, повернуться к стене и умереть…»

Теперь я знал, куда она исчезает. Я падал сквозь чужие жизни все быстрее, и мой всадник сноровисто собирал последние ягоды смысла, глотая их и насыщая непостижимый мне голод. Я видел, что многие люди почти понимают происходящее – догадываются обо всем, но не успевают об этом задуматься. Все глушит крик Великой Мыши, и у человека остается смутное воспоминание, что в голову приходила очень важная мысль, но сразу забылась, и теперь ее уже не вернуть…

Мы приближались к конечной точке путешествия – огромной невидимой массе Иштар. Я знал, что в момент удара все кончится. И в последнюю секунду путешествия я вспомнил, что в детстве знал обо всем этом. Я видел вампиров, пролетающих сквозь мои сны, и понимал, что они отнимают самое главное в жизни. Но человеку было запрещено помнить про это наяву – и поэтому, просыпаясь, я принимал за причину своего страха висящий над кроватью веер, похожий на большую летучую мышь…

Затем был удар. Я понял, что язык отдал Иштар весь собранный урожай, а вслед за этим произошло нечто такое, чего я просто не могу передать словами. Впрочем, ко мне это не имело отношения и было связано только с языком. Я провалился в забытье.

Мой ум затих, как поверхность озера во время полного безветрия: не происходило ничего вообще. Трудно сказать, сколько прошло времени. А потом на поверхность этого ничего упала капля.