Эфраим Баух - Завеса

Иногда он даже заговаривался, тут же пугаясь этих провалов сознания.

Но следователи все воспринимали в реальном плане и с удовольствием плели паутину. У них-то мозаика складывалась удачно. Она даже скрашивала скуку бесконечных допросов, ибо – считали они – в складывании мозаики внезапно возникнет некая цельность, которая откроет главную нить в хаосе того, что наговорил арестованный.

Иногда он вскакивал посреди ночи, который раз пугаясь света настольной лампы, и в ушах его отчетливой галлюцинацией звучали разговоры в школе разведки. Там действительно говорили о чем-то похожем на то, что повторяли следователи. Но там то ли бахвалились, то ли набивали себе цену, говоря о советской всемирной шпионской сети, с которой соревноваться может, что ли, только израильский Мосад. У-у-у, эти пройдохи – евреи. У них этот опыт в крови. Они ведь, черти, и нашу всемирную сеть создавали – Эйтингтон, Треппер, Маневич.

Это же с ума сойти, всю тайную информацию, списки осведомителей, шпионов, которые следовало уничтожить, записывали и хранили.

Аверьяныч объяснял: хозяйство настолько огромно, что упустишь какую-нибудь деталь – имя, выдуманную биографию, придуманный блеф, и все может рухнуть, ибо слишком громоздко само виртуальное здание шпионажа.

Все записано в святцы КГБ. Только главного босса, бога сыска и фиска, которого надо бояться, нет. Вот и крадут и продают те, кто был при информации.

И оказался Цигель воистину козлом отпущения, «мелким бесом» в бесовской империи, где к отработанным душам не было никакой пощады.

– Ты – предатель, – спокойно изрекал Йони, – и сын твой – предатель. Пошел в отца. Это же надо – пробраться в военную разведку. Ты же предал всех своих близких. Все, что ты передал, будет использовано против них.

Ну, ладно, на свой народ, на еврейство тебе наплевать, но близкие, родные, будущие твои внуки…

– Я не могу понять, что вы от меня хотите. Не могу…

После бесконечных изматывающих допросов, Цигель постепенно начал догадываться, что на него вешают всех собак. В конце концов, ему показали фото, которое ослепило его той мгновенной вспышкой из-за портьеры в хельсинкском ресторане. Эта вспышка не давала Цигелю покоя все эти три года: была ли, не была?

На фото он сидел с Аверьянычем именно в позе перед занавеской, воистину, смертельной Завесой, из-за которой официанты в расшитых косоворотках, то бишь, критики в штатском, выносили блюда.

– Узнаете?

– Да, он был мой куратор.

– Ну, вот и раскалывайтесь на всю катушку. По материалам этого человека мы знаем о вас все.

Мозг, неизвестно откуда взявшись, сверлила пушкинская строка «Давно, усталый раб, замыслил я побег…»

Литература на Цигеля явно действовала пагубно.

Цигель ломал голову над тем, почему в эти годы, когда он уже прекратил связи с Аверьянычем, его не брали. Значит, ничего не знали.

Обычно почти всегда ловят по доносу. Намного реже обнаруживают шифровку или тайник. Значит, донос был недавно. Сомнения не было: Аверьяныч его продал за хорошие деньги, с лихвой окупив расходы на него, да еще заработав на отработанном материале, представленном, как первый сорт.

Его, несчастного Цигеленка, считают резидентом.

Это можно было понять по вопросам.

Когда же ему показали фото, исчезли всякие сомнения. Он долго не понимал этого, лез из кожи вон, рассказывая все, что знал. Не верили.

Внезапно осознав это, он весь взмок и на миг потерял сознание, ибо вдруг почувствовал, что лицо и рубаха влажны: в него плеснули водой.

Аверьяныч мог легко и изящно преувеличить значение Цигеля, довести до уровня резидента.

Часть аналитиков и психологов, изучавшая материалы допросов Цигеля, склонна была толковать упорство в непризнании тех или иных фактов его незнанием.

Но взяла верх линия, что Цигель еще тот орешек.

Именно потому, что он как бы и не упирался, а мастерски делал вид, что не знает.

Это был, по их мнению, высший пилотаж в игре.

Более того, Цигель, вероятно, знал, что его подопечные покинули Израиль, и потому смело отнекивался, говоря, что названные лица ему незнакомы.

Заседания происходили в окружном суде Тель-Авива при закрытых дверях. Адвокат говорил: все, что сообщил подсудимый, было взято у него силой и давлением. Никаких вещественных улик вообще нет. Только по одной фотографии не знакомого нам человека, которого считают сотрудником русской разведки, и рядом с которым сидит подсудимый, нельзя судить о его вине.