Эфраим Баух - Завеса

Казалось бы, этот подпольный мир должен уводить от дома в какие-то авантюрные водовороты, а он тянул к своему, отчему домику и его прошлому, которое таилось по его дряхлым углам, под осевшими стенами и перекошенными балками потолка. И только это прошлое имело неоспоримое право прохода к душе, и упоминание бабкой прадеда мгновенно выстраивало целое столетие жизни.

Был ли этот калейдоскопический поток образов во сне усилием мысли, старающейся постичь иной мир, возникающий из обрывков информации, из некого закона, что любое запавшее в сознание имя обязательно должно обрести во сне плоть?

Усилие этой мысли было изначально печальным, ибо мысль знала, что строит свое существование на мимолетном, обреченном тут же исчезнуть материале.

Но в этой устойчивой печали таилось понимание судьбы Ормана, существа, принадлежавшего к вечно теснимому за пределы обычной жизни племени, быть может, потому живущему вечно.

И любое предательство по отношению к этому своему племени – из выгоды, усталости, страха, что жизнь проходит быстро, и не доживешь до воздаяния, – отторгалось душой.

Смешило ли, пугало нечто блуждающее во сне, что можно дальнейшим сосредоточением мысли породить в том мире самого себя, назвав собственное имя, но Орман, как ни старался, не мог во сне его припомнить, пугаясь собственной безымянности, намекающей на будущее абсолютное исчезновение.

Проснувшегося Ормана реальность мгновенно оглушала волнами забастовок и демонстраций против экономических реформ министра финансов Йорама Аридора. В одно из воскресений не вышли на работу государственные служащие, пожарники, работники судов, банков, радио и телевидения.

Но, опережая все это, в миг перехода из мира сна в мир бодрствования, все пространство личного существования Ормана заливала тревога: сын в армии.

3 июня палестинские террористы тяжело ранили посла Израиля в Англии Шломо Аргова. Самолеты израильских ВВС нанесли удар по стадиону в Бейруте, под трибунами которого хранились боеприпасы террористов, обстреливающих «Катюшами» весь север Израиля, от Нагарии до Кирьят-Шмоны. Началась всеобщая мобилизация. Шоссе с юга на север были забиты бронетехникой. Военный министр США Каспар Вайнбергер потребовал от Израиля немедленного прекращения огня, грозя расторжением оборонного соглашения.

Армия обороны Израиля вошла в Ливан. После трех дней беспрерывного обстрела севера страны, наступило затишье, и жители вышли из бомбоубежищ.

В ночь на 4 июня из какого-то телефона-автомата позвонил сын:

«Мы входим. Держитесь и не беспокойтесь за меня».

Лицо жены было залито слезами.

В эти тяжкие дни, когда от сына с фронта не было никакой весточки, Орман спасался тем, что не переставал размышлять над теорией единого духовного поля.

Как никогда обостренный ум пришел к выводу, что, подобно тяготению пространства, есть тяготение души, а нередко душа себе в тягость и нельзя оттягивать час ее выздоровления.

Искривление пространства спирально держит это пространство.

Искривление души уничтожает ее, порой напоминающую Орману спиральную туманность, не менее далекую и не менее таинственную, и, главное, находящуюся на грани хаоса.

Минуты напряжения, доводящие до удушья, были не так уж часто, но выносились с трудом.

Мгновенно возникала мысль: переживу этот миг, и жить мне долго.

То же повторил сын, вернувшись на побывку из Ливана. Такое же чувство было у сына Ормана от того, что рядом с их бронетранспортером взорвалась мина и настолько близко, что взрыва не услышал, но всего сжало до удушья.

В эти дни Орман много занимался в библиотеке Бар-Иланского религиозного университета. Как в любой библиотеке, в матовом свете настольных ламп царила атмосфера напряженного интеллекта, но сама изучаемая материя – Талмуд и Мишна, сама графика этих книг, хранящих в себе медлительность размышления, спрессованного временем, давали особое, странное чувство какой-то даже праздничной безопасности в лоне Всевышнего.

Орман начинал понимать необычайно покойный образ жизни тех, кто существовал в двух мирах. Один мир был обычным, с его суетой, страхом и мелкими заботами. Другой ежеминутно восходил из потока древних букв жизнью праотцев, погруженных в этот книжный поток, как в свежее течение вод Иордана, никогда не испытывавших скуки и страха перед вечностью.

Но понимание этого у Ормана было поверхностным, головным, отвлекающим, ибо в дни войны именно в страхе и мелких заботах, во внезапном телефонном звонке, стуке в дверь, слове, оброненном случайным прохожим или соседом по столу в читальном зале, таилось будущее, которое могло мгновенно перевернуть всю жизнь.