Эфраим Баух - Завеса

– Что я вам говорил, – смеялся генерал Йогев, сам еще не веря тому, что случилось. Бергу же сказал:

– Это прототип. После того, как утвердят проект, а это будет скоро, тебе придется приступить к деталям программы, которая должна быть реально задействована. Так что готовься к длительным отлучкам из дома. Зарплату мы тебе значительно повысим. Скажи, у тебя там есть и старые стиральные машины, ну, как говорится, хлам?

– Что-то есть.

– Ты должен рассчитаться со всеми клиентами. Новых заказов не брать, но оставить камуфляж из старых машин.

Перефразируя достаточно затертую фразу Льва Толстого о счастливых и несчастливых семьях, можно сказать, что семьи, сыновья которых служат в боевых частях, в одинаковой степени подвержены постоянной тревоге, а семьи, сыновья которых служат в тыловых и вспомогательных частях, а таких большинство, живут в относительном спокойствии.

Любое событие на границах Израиля заставляло Ормана и его жену торопливо и напряженно вести сложные расчеты, где в это время находится сын. Часть специального назначения в которой он служил без конца перемещалась с юга на север и с севера на юг. Как каторжники к тачкам, они были прикованы к радио и телевидению.

А год обещал быть напряженным.

В Газе усиливались беспорядки. Палестинцы блокировали дороги. Солдаты открывали огонь резиновыми пулями по огромным беснующимся толпам. Такого не было со времен Шестидневной войны.

Апрель, обычно легкий и прозрачный, был заряжен ожиданием очередного взрыва или столкновения.

Шла эвакуация израильских поселений из Синая. Страну лихорадило от происходящего в городе Ямит, выросшем на синайских песках, жители которого жгли автомобильные покрышки, лили воду и жидкую известку с крыш домов на солдат, которые пытались их эвакуировать, и даже стреляли в воздух.

Вакханалия длилась четыре дня. Затем, по приказу министра обороны Ариэля Шарона, по опустевшему городу прошли бульдозеры. Египтянам осталась выжженная земля. 25 апреля полуостров Синай, после пятнадцати лет израильского присутствия, был возвращен Египту. Президент Мубарак благодарил премьер-министра Бегина. Печальным фарсом выглядел строй израильских солдат, покидающих под знаменами город Эль-Ариш.

Опять Ормана стали одолевать долгие многоэтажные сны, как в первые дни пребывания в Израиле.

От бесконечного лицезрения телевизора Орману вернулась острота памяти, которая мучила его в юности, когда смотрел фильмы, и его не в меру сильная память подсознательно запоминала незначащие имена операторов, дирижеров, костюмеров. Ночью, во сне, они выплывали в виде образов, стоило лишь прозвучать их имени. Образы эти рождались из какого-то конгломерата зрительных впечатлений в виде полуфигур, полулиц, смутных, размытых, интригующих, как в телевизионных интервью с человеком, скрывающим свое лицо.

Таким образом, в череде снов угнетающе и влекуще, устрашающе и ублажающе возникал некий иной скрытый или таящийся мир с этими недорисованными, недозрелыми, как говорил Орман, «недозрительными» существами.

Но что-то в том мире было намеком на истинную тайну жизни наяву.

В бодрствовании Орман всегда силился сосредоточиться на ускользающих из памяти деталях, чтобы выхватить эпизоды этой ворочающейся, дымящейся фрески именно при солнечном свете дня, ослепительном свете юношеских беспечных лет с практически бесконечной далью времени.

Это был живущий в Ормане безмолвием мир, обитатели которого порождались случайными именами, звуками симфоний и концертов Моцарта, Бетховена и Чайковского, подсознательно вливающимися в слух из радиотарелок, висящих на столбах по всему городу.

Старческий рот и глаз обдавали ветхостью самого существования. Грудь женщины или ягодицы, мельком увиденные на пляже, когда она переодевалась за кустиками, несли чудную эротику – основу жизни и благостного прозябания, предвещающие ночное излияние семени, ощущаемое, как сладкий грех.

Странный поток имен, звуков, впечатлений, обрывков малозначительной, случайной информации внезапно становился магистральным.

Так однажды кто-то дал Орману сборник насквозь лживых рассказов малоизвестных израильских писателей, но сплошь коммунистов, изданный в Москве. В примитивном рассказе о герое, сидящем в кафе на берегу Средиземного моря, мелькнуло слово «Палестина». И в юношеском воображении это слово мгновенно развилось в целый незнакомый мир. Он мощно воздействовал на душу, ибо впрямую был связан с корнями, тягой души, национальным достоинством, унижаемым столетиями, с неким освящением, которое скупым освещением, протягивалось через тысячелетия – от возгласа «В начале…» Начало было мощно застолблено.