Им заплатят обговоренную заранее сумму, и пускай потом выяснится, что они вальнули совсем не того, но мне-то уже какое дело? Я буду лежать на бетонном полу в луже своих мозгов, глядеть невидящими глазами на горящую лампочку. И свет не потревожит, я не сощурюсь, не отвернусь. Мне будет уже все равно. Для меня будет вечная тьма, и она никогда не кончится… Я не узнаю, приедут ли родители на мои похороны, где вообще меня закопают, сожгут в крематории или нет, что станет с Володькой, выйдет ли когда-нибудь на волю Макс. Для меня — лишь вечная тьма и полное равнодушие. И за что?
Поэтому, пока не поздно, лучше свалить. Пока это не случилось на самом деле.
Действительно, ждать хорошего было опасно и глупо, и однажды утром вместо офиса я поехал на вокзал. Отстоял длинную и неподатливую, как обычно летом, очередь к кассе, стараясь не задумываться, не сомневаться, и купил билет. Взял на возможно ближайший поезд — получилось на послезавтра, в десять вечера. Сначала от Питера до Москвы, а потом от Москвы до Абакана… Теперь основной задачей было продержаться эти неполные трое суток. Уцелеть.
Я плелся от вокзала вверх по Невскому и представлял себя загнанным в угол шпионом. Повсюду слежка, засады, а до «часа Х» еще так долго… Вот человек у киоска «Розпечать» искоса поглядывает на меня, а вот другой — дескать, просто курит возле «Макдоналдса» (бывшего музыкального магазина «Сайгон»), да, вроде просто стоит и курит, а на самом-то деле…
День был жаркий и душный, хотя небо залито жидкой белесой мутью, каким-то безграничным облаком; и солнца не видно, но оно все равно пропекает, колет своими лучами-пиками. Листья на деревцах уже сделались темно-зелеными, потеряли свою весеннюю свежесть и нежность. Асфальт пыльный, сухой, а воздух все равно неистребимо парной и влажный. Да и что удивляться — столько воды вокруг… Вот и канал Грибоедова. Если пойти налево, через четверть часа я буду у Никольского двора. Могу отпереть дверь, сесть за компьютер, пострелять фашистов и служащих им монстров, разгромить одну-другую бандитскую группировку. Но могут прикончить и меня, и притом прикончить не в компьютере, а так — на самом деле. С билетом в кармане это было бы особенно глупо. И потому я прошел мимо канала. Дальше, вперед, к Неве.
Шагали навстречу и обгоняли меня деловитые питерцы, возбужденные туристы с камерами и фотоаппаратами; мороженщица не успевала вынимать из тележки-холодильника эскимо и пломбиры — к ней выстроилась вереница распотевших людей. На мосту через Мойку трещали и хохотали две девчонки лет пятнадцати, в коротких юбочках, без колготок… Гнали куда-то «Жигули», «мерседесы», джипы; затесавшийся меж ними троллейбус казался подыхающим насекомым-мутантом.
Где и как убить время? Были бы деньги, засел бы где-нибудь в кафе в уголочке, тянул бы до вечера бутылку сухого вина, как француз… Хе-хе, француз. Скоро снова свалюсь в деревню. Снова редиска, курицы, кролики, сборы на рынок, шкатулка, в которую кладутся пятьсот рублей, а через два дня забираются, потому что надо купить что-нибудь жизненно необходимое.
Нет, как было — не будет. Наверняка будет уже по-другому. Год я прожил как человек, кое-чему научился, спасибо Володьке, привык к городу, к пиву с фисташками, к клубам… Да, если б не этот прокол с представительством… На черта надо было менять? Чего не жилось?..
Под всегда тенистой, прохладной аркой Главного штаба стоит маленький, полненький парень лет тридцати пяти. Волосы рыжие, курчавые, но уже редкие. И весь он, хоть и вызывает симпатию, жалкий, нескладный; и песню тянет тоненьким голоском такую же, под свой облик:
В лунном сиянии снег серебрится,
Вдоль по дороженьке троечка мчится…
Динь, динь, динь…
Да, от такого любая умчится, такого ни одна не полюбит. И я вот тоже… Встал поблизости, закурил, но песня была уж слишком — аж плакать захотелось по всей этой не получившейся жизненке. Я пошел дальше…
А может, прав Джон, намекая, что Володька это все сам специально подстроил? Собрал деньги, перевел за границу, теперь вот продал машину, однокомнатку, а чтоб с кем-то по долгам расплачивался, я что-то не слышал. Возьмет и слиняет со своей Юлией в тот же Дубай или, скорее, в ее любимую Германию. Хм… А я останусь в хоромах на Морской набережной. Буду стоять в лоджии и задумчиво следить, как спускается солнце в залив. Гадать, куда делся хозяин, ждать его, вспоминать хорошие денечки спокойной работы… Догадаюсь, дождусь, довспоминаюсь — придут коротко стриженные, молча и ловко скинут с лоджии, как мусор… А потом где-нибудь в «Петербургских новостях» черкнут об очередном самоубийстве мелкого разорившегося предпринимателя…
Читать дальше
