Александр Шарыпов - Клопы (сборник)

Филологически же с блядью коррелируют, во-первых, пушные зверьки: фр. belette – ласка, а также русская бhль. Последняя некогда заменяла рубель: славяне платили дань, сообщает Нестор, «кунами и белью». В силу исторической нелюбви к торговле все слова, связанные с обменом, получали у нас «замаранное» значение: кал называли «добром» (в смысле имущества), женский срам – «кункой»; пушистую красавицу (фр. belle, греч. «каллос») вполне мог затронуть этот процесс.

Коррелирует с блядью, во-вторых, лебедь. Заманчиво вообще отождествить лебедь с блядью. Казалось бы, лучшего слова и не надо для обозначения «девы ветреной воды».

«Имя лебедь , – писал А. Н. Афанасьев, – употребляемое в народной речи большей частью в женском роде, означает собственно: белая (светлая, блестящая)… Пока народ относился сознательно к этому слову, он вправе был прилагать его к белым облакам… и к светлым струям источников и рек».

писал Пушкин.

«Чужая жена – лебедушка, своя жена – полынь горькая», – приводит Даль народную мудрость.

Современный вариант вызова бляди:

есть слабый отголосок хлебниковского:

Свет лебедя, однако, следует признать слабым отражением бляди. Несмотря на всю красоту, лебедь слишком обыкновенен. Даже царевна-лебедь – всего лишь облачная дева, оплодотворяющая землю дождем в момент оргазма при коитусе с Перуном. Русалка – Левкотея – белая богиня, божество пенистых волн, бросившаяся со скалы. Зевс в виде лебедя – всего лишь бог-громовик, электрическая машина. Все это поздние мифы; блядь же возникла еще до того, как Праматерь всего оглянулась – до отделения неба от земли; возможно даже, до возникновения света.

Чисто филологически лебедь, вероятно, произошел от бляди в результате транслитерации, по типу «длань – ладонь». Выходит, он блядин сын, т.е. не кто иной, как (к этому слову надо относиться с сочувствием) выблядок. Однако я могу ошибаться; возможно, у бляди и лебедя одна мать.

Рассмотрим же теперь общее для всех этих слов окончание и задумаемся: по какому принципу объединялись слова?

Первое, что приходит на ум, – по значению «ядь» как «еда, пища». В отношении, скажем, стерляди так могло быть; но что касается лебедя – тут я сомневаюсь.

С ядью, кстати, связан «еврейский» вклад в замарывание бляди. Считается, что в Ветхом Завете лебедь признан птицей нечистой. На самом деле, однако, там говорится: «Всякую птицу чистую ешьте. Но сих не должно вам есть из них: …лебедя…»

Если о чистоте судить по съедобности, то следует признать нечистой, например, лампочку: висит груша, нельзя скушать…

Разумеется, лебедя нельзя есть! В северных странах даже чаек стали убивать только в эпоху декаданса; голодный же князь Гвидон, увидев борьбу белой птицы и черной, не задумываясь, убил черную:

говорит ему белая птица, —

Я думаю, Гвидон сам понимал: красота не связана с «ядью». Точно так же и Дмитрию Карамазову, взявшему пестик, не приходит в голову ударить им Грушу Светлову.

Медведь и огнь у язычников были объектами поклонения. Возможно, окончание бляди – редуцированное греч. «диос» – божественный, или «тея» – богиня, фея; во всяком случае, в древней форме мн.ч. – «блядье» – явно слышится фр. dieu – бог.

Могут сказать: «Это кощунство». Отвечу: не бурсак ли Брут для вас образец святости? По-моему, наоборот: опорочение бляди – результат деградации религиозного чувства. Ведь у Иакова в аналогичной ситуации нет сомнения, что перед ним Бог добра:

«И боролся Некто с ним, до появления зари… и сказал: отпусти меня; ибо взошла заря. Иаков сказал: не отпущу Тебя, пока не благословишь меня» (Быт. 32, 24 – 26).

Могут сказать: быть не может, чтоб Бог являлся нам, грешным. Даже Моисей в конце восхождения узрел лишь место, где Он пребывает. Но если место есть тело, то это тело скорее бляди, чем Брута, – отвечу я. «Бог создал его таким прекрасным, – говорит Яков Беме, – потому что Сам хотел в нем обитать».

Что же касается названия места – не все ли равно, каким оно будет? Монахи называли Крестом созвездие Лебедя – но разве от этого изменилось расположение звезд? Тот, с кем боролся Иаков, не назвал себя. И что до Богоначалия – «Богословы славословят Его то как безымянное, – говорит Дионисий, – то как достойное любого имени». И в книге Судей: «Что в имени тебе моем? Оно ведь странно», – отвечает Ангел Маною.