Александр Шарыпов - Клопы (сборник)

– Богу – Богово… Не люблю гипотез, дайте мне эту теорию в математическом виде… Я прикладник. Я вот чувствую, что он потерял свободу. И в этом ошибка. А я вижу, как ее не потерять.

– И… как же?

– А вот как: прокламируй план шагов и шагай туда, откуда нет угрозы отторжения.

– Нет – вот, допустим, старуха…

– Сел, положил топор на стол. Объяснил, для чего. Привел доводы. Умри вовремя, неизъяснимы наслажденья… Потом Бердяев говорил: либо жизнь, либо культура. Если жизнь, то логично ехать на Запад. А у нас… Да мало ли! Если уж Епротасов понял…

– Кстати, трудно понять, что у вас общего с этим хамом.

– Никакой он не хам. Просто надо уметь с ним общаться. Обращать все в шутку…

«Вот подлец!» – подумалось мне. Я лег, положив руку под голову, и ромашки сомкнулись надо мной.

– М-да, – сказал дирижер. – А если она не захочет?

– Убери топор. Ницше сказал: бывает больше храбрости в том, чтобы удержаться и пройти мимо.

«Подлец! – опять подумал я. – Блудило!» Тут прямо в глаз мне упала большая холодная капля. Небо надо мной скривилось и лопнуло, я заморгал.

– Ипат Ипатович, ладно. В другое время договорим, сейчас, кажется, дождь будет.

– Всегда найдутся желающие…

«Солнце и дождик – где-то есть утопленник», – вспомнил я свою бабушку. И, высвободив из-под головы руку, поднял ее к небу. Потом опустил на грудь. И вдруг ощутил, что еду по траве! Я опешил, и только схватил ромашки по бокам – они вырвались с корнем и поехали тоже. Видимо – я потом понял – жест мой был истолкован превратно, я даже смутно припоминаю, что кто-то как будто пробормотал: «Ну вот». Как бы то ни было, меня волокли, я боронил землю своими ботинками и видел чужие ботинки, возникавшие у лица. Подошвы хлопали по земле, потом вверху зашумели тополя, и на утоптанную дорожку просыпались крупные капли – как-то неряшливо. Тут же вразнобой трубы грянули «Слезами залит мир безбрежный». Дошли до помоста. Отпустили ворот. Я завалился набок, поправили, прислонили спиной.

В принципе ничто как будто не мешало мне встать и даже уйти, но я почему-то решил, что не стоит этого делать. Не следует забывать, что я был все-таки пьян. Я решил пройти это до конца. Что значит «пройти это» и до какого «конца» – в этом я не мог себе дать отчета. Было немного страшно – но не более чем в самолете, который делает мертвую петлю. Еще, как обычно у пьяного, у меня было состояние проникновения во все. Я удерживал себя от того, чтобы поразмахивать руками, и вместо этого вглядывался в людей, которые стояли за оградой. Надо было выбрать лицо. Я выбрал одного, который стоял в ватнике, с недоеденным пирожком, и стал вглядываться. Собака, моргая от падавшей на морду сырости, жалась к его ногам. Увидев мой взгляд, он как-то подался ко мне:

– Поленов. Если хотите, Поленов-Сливочный. А не угодно ли вам, милостивый государь…

– Иди отсюда! – оттолкнул его парень в тельняшке.

Пирожок вылетел из руки, его тут же – в прыжке – поймал белый пес.

Тут меня опять потащили, я только слышал с трудом:

– Лейся вдаль, наш напев! Та, та, та… Над ми-иром наше знамя ре-е-ет…

– Пес… Ух, какой пес… Ну, иди сюда… Иди… У…

Последнее, что помню перед помостом, – тащивший меня Ипат ступил в лужу, и ком жидкой грязи шлепнулся ему на штаны. Потом как-то все потемнело, и наступил провал. Я так думаю, поднимаясь по лестнице, он тянул меня за рубаху и слегка придушил.

Когда просветлело, я уже был на доске. Чувствую – холод у подбородка. Стою на доске, весь пристегнут ремнями. Рыло уперлось во что-то сверху. Очень похоже на рентген. Потом – голос с неба. Что-то про трибунал.

Я поднял глаза вверх и понял, что это оттуда. В ветвях тополей матюгальник, к нему из будки идут провода.

– …гильотина ржавеет, ложное, слабое, прошедшее поднимает голову – и вдруг некий удар будит оплошный суд…

Я опустил глаза вниз и увидел клеенку. Зеленые клетки, лужицы воды, золотистые коробочки тополиных почек… Все поползло – ветер подул, двинулись тени…

– Казнить и идти вперед! Или миловать и запнуться на полдороге. Александр Иванович Герцен.

И у самого уха:

– Русский интеллигент.

Я скосил глаза. Ипат обнимал топор. Все тело мое обмякло, хотя в мозгу я и думал, что убийство быть не может со мной.

– Да здравствует темнота! – крикнул я. И зажмурился. Сам не знаю, зачем. Я хотел крикнуть: «Борьба с темнотой».

Пронесся гул. Публика не одобряла. Я стал открывать глаза – и тут весь мир кувыркнулся. Я даже подумал, что голова моя отлетела. Но это вся доска вместе со мной опрокинулась вниз лицом. Я вгляделся в жука, подползшего к выпуклой капле… И вдруг почувствовал просочившуюся каплю мочи. Задержав ее, я опять вернулся обратно и успел подумать, что для него эти пузыри – как связки воздушных шаров. Бух! Бух! Бух! – бухало сердце.