Александр Шарыпов - Клопы (сборник)

Вообще – пробоины в памяти того времени, одна за другой, и только обрывки, как загнувшиеся лохмотья шпангоутов, – еще помню, как мы сидели с Терентием, упираясь лбами, и пили осиновую, которую он доставал из портфеля, одну за другой; как мы кричали сдавленно, по обе стороны от коридора, как раненые: какая рраздни…

…какая раааааааааааааааааааааа!

з ррррррррррррразд итса: ? . а ыл / « – и ы : п

в колпаке или без.

Как я красил ограду Виноградова, и думал, что мое место там – в проступающей красноте сквозь жидкую зелень, и вдруг спохватился – сколько еще осталось? – и метнулся, оставив банку, – сколько?

И те грязные потеки в раковине. Я включил свет и наблюдал их – когда вышел Ипат в носках, неся мокрые босоножки, и поставил на теплую трубу, и пошел – состучало – вернулся, так как они упали; положил каблуками кверху – они упали опять; они падали без гвоздя, – как сказал поэт, – а там у него, за спиной, в синем полумраке, на раскладушке кто-то сидел, поджав ноги.

Потом пришел Терентий и сказал, что они ушли через весь город куда-то в то место, куда уходит Немчинов ручей. Потом ушел.

Через час вернулся опять:

– Немчинов ручей! Земцы. Может быть, немцы?

– То есть как далеко это все! Как далеко! – отвечал я. – Ну, потолок, ну, кровля, ну, повыше, если закачать от компрессора, – так ведь ты еще и удержи его, брандспойт, не всякий удержит, – но как же мы, маляры, не увидели сразу, что это еще выше и что никаких материалов не хватит! Какой тут материализм – и тут же в порыве жалости я вскочил и схватил его за рукав, потому что он такой старый.

И тот сон… Что они идут в темноте, и сыро, и ветер, и он набросил колпак – на нее, а накрыло меня, и сразу стало тепло, но колпак был велик, и одна дыра для глаза оказалась около уха, а другая около рта, и я, чтоб увидеть огни, – ибо надо было увидеть огни – задирал голову и крутил головой, потом проснулся с бьющимся сердцем и хотел тут же идти к ним обоим и сказать, что, конечно, какой вопрос, да хоть в чем! И встал, и пошел – как был, босиком, но свернул в курилку, желая прежде надеть на себя ведро и в нем зайти к ним – и опустился на корточки, но ведра-то и не было. Пустое место в углу, и было особенно грустно.

Как покой соль минор для чистки унитаза – когда она уже окончена, и только вода – течет и течет, прозрачная, холодная, и так светло и твердо, после всей этой склизи, а в открытую дверь доносятся «Зимние грезы» – и я понял его, когда он полощет в холодной воде. Вот когда довелось. Но я не пошел к нему. Это ново. Я не двигался с места, уже стало холодно, а я только сидел, разглядывал трещины в потолке и думал: «Почему? Почему? Как совместить? Как состыковать все это в одно?»

Не знаю, как нам удалось отойти.

Терентий говорит, что он опомнился раньше. Он вышиб клин клином: открыл книгу, данную Епротасовым. Я-то уже зарекся открывать. Я открыл было, но увидел опять голую задницу и сразу захлопнул. Нет! Хотя трудно понять, что это было: там вырвана большая часть страниц. И все-таки он прочитал – из того, что осталось – и одно место как-то дошло до меня.

Это про голых. Там все, что у них осталось, – это их маска. И вот эти голые жалуются в один голос, как трудно жить в маске. И то в ней не так, и это, и дышать трудно, и слышать трудно, и все трется, ресницы трутся, особенно у кого длинные, и слезы текут… И только Марчелло Моретти, итальянец, говорит, что маска ему нужна. Что без маски он чувствует себя голым.

– Стойте! – подумал я.

И так совпало, что под окнами как раз прошла рота военных строителей:

– Эрез-дева-тери… Эрез-дева-тери…

И затихла. Очнувшись, я увидел, что упустил некую мысль. Фигурально говоря, только ветки качались. Я бросился в погоню и вспомнил про утробное состояние – что нас завораживают эти шаги, потому что мы помним стук сердца матери – и тут же про одну знакомую, которая стучала себя по животу, когда ей было тоскливо и одиноко, потом про подшипники, и понял, что это уже просвет, и пытался возвратиться назад, но увы. Мысль исчезла, остались только примятость травы и окурки, т.е. банальный след, вроде того, что, дескать, есть еще что-то, чего мы не знаем пока.

Потом произошло событие, о котором до сих пор идут разные толки. В начале сентября, чуть ли даже не 1-го числа… Вероятнее всего, было так. Птицы и дети молчали и ходили раскрасневшиеся, одухотворенные и в чем-то белом (еще один аргумент в пользу 1-го). Внезапно хлопнула дверь – и в сторону убывания нумерации побежала голая баба. Да так настойчиво, что проходившие мимо четыре инженера с повязками с трудом ее удержали.