Александр Шарыпов - Клопы (сборник)

– А вот тут, – сказал какой-то огненный – имею в виду волосы – юноша, показав пальцем в центр композиции, – надо написать: «Сплавконтора».

Контора занимала угол зеленого дома.

– Писать – это не значит рабски копировать объект, – отведя кистями палец юноши, ответил живописец. – Это значит уловить гармонию между многочисленными отношениями и перевести их в собственную гамму.

Я смерил его взглядом и не удержался, чтоб не сказать:

– А, так вы Сезанн! Я-то думал, Кандинский.

Он посмотрел на меня и криво усмехнулся:

– Вы из художественной школы.

– А у вас мазня, – сказал я.

– Архивариусы, – ответил он.

– С какого курса вас турнули? – спросил я.

– Александр Шилов – наш советский Рафаэль, – съязвил он. – Вы, кажется, работаете на улице Шилова?

Я сказал:

– А вы живете в богадельне.

Он запнулся, но тотчас ответил:

– Вы убиваете детей.

Он ткнул в полотно кистью.

– Во-первых, это не тот Шилов, – сказал я. – А во-вторых – вот что вы тычете?

Он бросил кисти.

– Приходите ко мне, и я покажу вам настоящее искусство.

– Ну?! А где вы живете?

– Вы же сказали.

– Я не помню.

– Я расписываю ваш дом престарелых.

Я пошел к нему в воскресенье. Я взял с собой пять рублей.

Теплоход «Аксаков» привез меня на кирпичный завод, я сошел вниз по сходням, попрыгав на сходнях, прошел через картофельные поля, наблюдая валявшиеся там и сям разбитые, раздавленные корзины. Школьницы в голубых трико убирали картошку с полей, а корзины привозились из богадельни. Богадельня со времен оных помещалась в братских кельях бывшего монастыря, монастырь тот помещался средь полей и имел замшелые стены и обрушенные ворота. Я постоял под воротами, вертя перед носом ромашку и думая, как войду.

«Бывало, сезон – наш бог ван Гог, другой сезон – Сезанн…» Распахну дверь…

– Мать, – сказал, увидев старуху с ведрами, и старуха подпрыгнула от неожиданности, – где тут у вас художник живет?

– Чего надо? – раздалось откуда-то сверху.

Я оглянулся.

Почерневшая от времени лестница лезла будто прямо в облака, но на полпути, как солдат, резко поворачивала к толстой храмине, похожей на тюрьму, и упиралась в стену, и там, широко расставив ноги, стоял старик на фоне облаков и держался за водосточную трубу.

– Художник где тут у вас?

– Не поймать.

– Как – не поймать?

– Чего?!

– Художник где тут у вас?

– Ой, он не слышит, Афиноген, – сказала бабка.

– А где тут у вас художник?

Я смотрел на бабку, а бабка смотрела на меня и чего-то как будто ждала, раскрыв рот, потом голова ее дернулась, и она, хлопая глазами, забормотала:

– Ой, не знаю я, парень, знашьте в музей тебе надо?..

– Чего надо? – крикнул сверху Афиноген.

Я пошел вокруг храма. Открывавшиеся перспективы на храм и кельи, как пишут в монографиях, были просты и гениальны. Как добавил бы Георг Вильгельм Фридрих Гегель, содержание тут проникало собой форму. Под ногами скрипели стекла бутылок, невидимые в траве.

– Девочка! – крикнул я, увидев девочку, и девочка, шарахнувшись, старательно побежала от меня во весь дух.

– Чего надо? – раздалось сзади.

– Возьми рупор, капитан, – сказал я, обернувшись и идя задом наперед. Афиноген, вцепившись в перила лестницы, как гимнаст в брусья, полез с облаков на землю. Он выбрасывал одну ногу и волочил другую, и при этом был такой шум, будто катилась арба.

– Браво, – сказал я, идя задом наперед, и похлопал в ладоши.

Старуха, поставив ведра на землю, смотрела на меня и хлопала глазами. Я хотел бросить им ромашку, но ткнулся рукой в забор. Тотчас раздался крик:

– Кто там?

– Чего надо? – как эхо, откликнулся Афиноген.

Тогда я пошел вдоль забора, ведя по нему пальцем. Пусть живет и крепнет забор, ведущий меня по родной стране! Кто мешает ему, кто сбивает меня со стези?

– Чего тебе? – обернувшись, спросил я белобрысого мальчика, который шел за мной и повторял: «Дядя, дядя».

– Вы ищете художника? – спросил мальчик, отгибая указательный палец, чтоб показать мне, где художник.

– Нет, не ищу, – сказал я.

Мальчик радостно двинул рукой, но будто наткнулся на стекло и поглядел на меня погрустневшими глазами.

– А что, разве здесь есть художник?

Он кивнул.

– Очень интересно, – сказал я. – Ладно, веди.

Мы пришли к той же толстой храмине, но с другой стороны. В открытую дверь виднелась лестница. Возле двери стоял бак для мытья сапог. Я смотрел в этот бак. Вода в нем покрылась ржавчиной. Определенно, живописец в драном пальто тоже заглядывал сюда, размышляя о судьбах мира – поэтому искрящаяся ржавчина легла отпечатком на все его творчество. Но почему она? Почему не суровые стены? Не эти корявые березы, застывшие в молчании? Не эти застывшие облака? А главное, почему не люди? Распрямившись, я увидел двух мальчиков у стены: один, белобрысый, отворачивался, другой, черный, глядел исподлобья, вывернув ноги и ковыряя кирпич сандалией. Ученики, подумал я. Он их научит! Гоген на Таити. Я плюнул в бочку.