Вот как в течение многих лет профессор ездил в отпуск.
На вокзале его провожала дружная семья — жена с сыновьями. Он входил в вагон, махал домашним рукой, поезд трогался… В другом вагоне, в купе со спущенными шторами, ехала навстречу единственному в году месяцу супружеской жизни давно уже не студентка, не слишком уже молодая женщина.
«Ты, Райка, жизнь ему под ноги стелешь, — говорили ей подруги, — а он на тебя плюет. Хорошо устроился — летняя жена, зимняя жена… Ты давай роди! Может, его хоть тогда проймет?»
Она отмалчивалась, тоже была не из очень открытых и откровенных людей.
В день, когда оба его сына защитили диссертации, уже пожилой профессор, не заезжая домой, как говорится, в чем стоял приехал к своей бывшей студентке навсегда.
Жена опять пробовала пойти в наступление, да времена уже были не те, и все так привыкли к давней истории, что просто оставили этих двоих в покое.
И прошло еще несколько лет.
Мало кто знал подробности их жизни. Профессор продолжал преподавать в институте, по-прежнему проявляя азарт своей натуры только в период охотничьего сезона. На людях оставался с Раей сдержан, даже холодноват… Недаром прозвище имел — Сухарь. По слухам, родить она так и не решилась. Не хотела ставить его в неловкое положение. Вот, мол, выйдет гулять с коляской, а люди скажут — дедушка с внуком пошел!
…И вдруг она умерла.
Такая, знаете, мужская смерть — от инфаркта.
Вот тебе и валидол, вот тебе и кашка, сокрушались подруги на похоронах. Вот тебе и жизнь, говорили. Она, еще нестарая женщина, сошла в могилу, а этот хрыч, даром что семьдесят, — вон, как огурчик: выбрит как на свадьбу, рубашечка отглажена, запонки сверкают. Эх, кому Райка жизнь отдала!
На девятый день после смерти жены профессор, как обычно, явился в институт, дал блестящую лекцию при переполненной аудитории, вернулся домой и застрелился.
Он оставил записку: «Исстрадался без Раи…» И мне эта деталь показалась сначала лишней, что ли, противоречащей образу. Да и непонятно, кому предназначалась записка? (Первая его жена к тому времени тоже умерла, один сын жил в Канаде, другой — в Израиле.) Соседям? Но эта пара существовала так замкнуто. Друзьям? Сослуживцам? Не из тех он был людей, что объясняют кому бы то ни было свои резоны.
Думаю, это он себе записку написал. Математик, приводил в порядок мысли и чувства.
И вывел уравнение с единственно верным решением.
Эти две любви почему-то связаны в моем воображении. Иногда я возвращаюсь мыслью то к одной, то к другой из них…
И думаю — вот это отдельное тело… что оно значит для другого отдельного тела?
И что делать с невыносимой этой болью, когда рвутся жилы застарелой любви?
И может быть, в самом деле «мы друг для друга — топоры, чтобы рубить под корень тех, кого любим по-настоящему»?..
Мария Ватутина
Имперский код
Ватутина Мария Олеговна родилась в Москве в 1968 году. По образованию юрист. Поэт, эссеист, прозаик. Автор двух стихотворных сборников. Публиковалась во многих журналах и альманахах. Постоянный автор нашего журнала.
* * *
Вот опять пора начинать от печки,
да подметки вдрызг и рубец в сердечке.
От тебя остались твои словечки
и подавленность — словно девятый вал
накрывал меня, переламывал.
Но земля под тобою разверзлась, чтобы
ты сорвался вниз на усладу мне.
Чтобы мне тебя не забыть до гроба,
да и в той сосне причитать во сне.
А еще есть имя твое, что въелось
как пятно в язык, не свести его.
Я жила тобой. И куда все делось?
Одного не ведаю. Одного.
Тополиная тоска
Баба Валя стоит на кухне, моет посуду.
Не дает смотреть тополиный пух мне, паря повсюду.
Это он лезет в глаза и пространство застит.
Баба Валя, моя слеза тополиной масти.
Баба Валя, моя слеза может ввысь подняться!
Но никак, но никак нельзя проморгаться.
А ладошка у вас какая, с листок березки,
что в окне, как ледышка Кая, без единой слезки.
Что, ровесница, не дрожишь еще от озноба?
То ли в небо лестница, то ли доска для гроба…
Комнатенка, подвид моллюска, кровать да шкапчик.
Баба Валя моя малюсенькая жеребенка шатче, —
Ничего не вижу, — шепнет, виновато глянет.
Может, и не ее уже нет, а меня нет.
Слезы застят мои зрачки и утешенья просят.
А у вашей деточки что ни год, то проседь.
Что ни взгляд назад, оживают стены.
Тополя горят, ветви — те же вены.
Не пройти вслепую сквозь пелену такую.
Только где-то близко звякают кружки, миски.
И летает пух,
словно ангелы оперенье
поменяли. Тоска старух —
измеренье:
тополиное измеренье —
пространство детства.
Время их старенья,
одинокого их соседства.
Пух вдыхая в легкое
и глотая слезы,
вспоминаю, как баба Валя, охая,
крестит ствол березы,
что в окне… Прозреванье
запоздавшее! Эко мне наказанье.
Читать дальше
