Дан Сегре - Мемуары везучего еврея. Итальянская история

Никто не знал числа членов этого комитета. Это были люди сержантского состава разных еврейских частей, стоявших в этом районе, изредка к ним присоединялись никому не известные гражданские лица, прибывшие издалека. Они представляли разные политические течения ишува и их подпольные военные организации: Хагана, Эцель, Лехи. Дома, в Эрец-Исраэле, они боролись друг с другом и предавали; в Бари они сотрудничали в атмосфере полной взаимной подозрительности — заключали союз, продиктованный необходимостью работать вместе для евреев, которые ускользнули из лап нацистов. В этой комнате люди засиживались каждую ночь допоздна. Там принимали решения, в результате которых военные грузовики, полные одеял и продовольствия, мчались по дорогам Южной Италии, организовывались тайные проходы через линии войск и со спокойной совестью строились козни против англичан по принципу: воевать против немцев, как будто нет Белой книги, и бороться с Белой книгой, как будто немцы не существуют.

Я не принадлежал ни к одной из этих групп. Нашивка разведывательных служб на моем берете и недавно полученные крылышки парашютиста делали меня если не подозрительным субъектом, то, по крайней мере, неподходящим для вхождения в круг избранных. Но два или три раза мне удалось принести комитету деньги, конфискованные мною у немецких или фашистских агентов, и это давало мне право попросить сейчас если не помощи, то совета. К моему удивлению, помощь была предоставлена в виде нацарапанной пожилым членом комитета записки, адресованной медсестре полевого госпиталя, который находился за городом, по дороге в Барлетту. «Ее зовут Сарра, Сарра Бауман, — сказал он мне, под мигнув, и добавил: — Наилучшие пожелания дочери, а тебе — успеха с ее мамой». Я покраснел до ушей. Нельзя было просить подвезти Франческу в военной машине. Я нанял экипаж, запряженный лошадью еще более сонной, чем кучер, который явно был удивлен и адресом, и странным молчанием пары, сидящей за его спиной. Лошадь двигалась медленной трусцой, наш диалог, и без того смущенный, сделался еще труднее, потому что спустился вечер, стало холодно и пошел дождь. Через полчаса мы приехали. Франческа успела рассказать, что в 1938 году она вышла замуж за югославского инженера, а незадолго до немецкого вторжения в 1941-м родилась ее дочь. Через год они ушли в подполье. Усташи [99] Усташи (хорв., «восставшие», «повстанцы»), хорватское фашистское движение, основанное Анте Павеличем в 1929 г. в Италии. схватили ее мужа в тот момент, когда он вышел на поиски еды, пытали его и убили. Партизаны переправили Франческу с дочерью сперва в штаб-квартиру Тито на остров Лисса, а потом на континент. Хорошо зная английский и итальянский, она работала секретаршей в портовом офисе союзников. Ее история была похожа на многие другие, те же насилие и горе.

Полевой госпиталь по дороге в Барлетту представлял собой большое здание, окруженное бараками с крышами из гофрированного железа, где находились больничные палаты. Кто-то объяснил мне, где найти сестру Бауман. Мне не составило труда узнать ее: маленького роста, волосы подобраны под крахмальную шапочку, она была явно не англосаксонского происхождения, с чуть приплюснутым носом. Никто не отважился бы назвать ее королевой красоты, подумал я про себя и быстро определил тип, к которому принадлежала Сарра Бауман: тридцать лет, старая дева, русского происхождения, работала на кухне в кибуце, идеологическая активистка. Я приветствовал ее на иврите, и она, как бы прочитав мои мысли, ответила ледяным тоном. Бросив недоверчивый взгляд на протянутую мной записку и просверлив меня глазами, словно парой кинжалов, она спросила, зачем мне нужно лекарство. Я сказал ей правду. Приподняв бровь, она спросила: «Игудия?» (Еврейка?) «Нет», — ответил я и сразу почувствовал, что не оставил себе шанса. Не сказав ни слова, сестра Бауман повернулась ко мне спиной и исчезла в бараке, а я продолжал, ожидая ее появления, стоять возле ее стола, злой и несчастный. Я не посмел уйти, не поговорив с ней, потому что хотел хоть что-то сказать женщине, которая ждала меня в экипаже, ведь я продержал ее несколько часов вдали от больной дочери, вселил в нее надежду и теперь хотел найти какое-нибудь объяснение, почему я не смог помочь ей. Но больше всего меня бесило то, что я стоял здесь столбом, с презрением судимый этой чертовой медсестрой, у которой были все основания подозревать меня в торговле на черном рынке. Она, конечно, думала, что пенициллин мне нужен для каких-то грязных дел, не имеющих ничего общего с еврейской и сионистской солидарностью. Пристыженный, я стоял в глубине барака, проклиная тот момент, когда предложил свою помощь незнакомой женщине, обратился в комитет, а теперь выставил себя на суд этой бесчувственной уродки, которая, несомненно, получает удовольствие, заставляя меня вот так вариться в своем унижении.