Вержилио Ферейра - Во имя земли

Так вот, мать моя, как я тебе говорил, не появилась, как бывало, и хорошо, что не появилась. «Нет, вы только посмотрите на эти ноги, на этот зад, ведь тому несколько дней, как я все это мыла». И Антония начала мыть меня, мыла, терла, потом принялась за гениталии. Управилась с ними, точно собиралась их почистить песочком, как кухонную посуду. Потом вдруг стала придирчиво, точно под лупой, их рассматривать, исследуя не поддающиеся мытью места. И тут я сжал ее кисть. На какое-то время она замерла, выжидая, что последует дальше, но на меня не смотрела. Я чуть ослабил пальцы, державшие ее мозолистую руку, и медленно, едва заметно стал ею двигать. И тут она засмеялась, но не от души, души у нее не было, а видя, как обычные половые органы не желают служить чучелу старика, но я держал ее руку и не отпускал. Тогда она перестала смотреть на это, как на шутку, но я продолжал. «Ведь кто-нибудь может войти, представьте только, что появится хозяйка», — последние слова, последние выстрелы побежденной скрывали истину, но я не отпускал ее руку. Потом отпустил, и механизм сработал сам собой, я его подбодрил, и он сработал. Уж не начало ли мое тело существовать вместе со мной? О, Моника, моя дорогая, не слушай. Я начал вновь существовать с моим телом, а ведь так долго ничего этого не было, и огромное удовольствие и божественная сила заполнила нас, и я почувствовал, что мы пробудили Бога, и он пришел навести порядок во исполнение своего закона. И Антония стала снова мыть меня, но теперь с уважением, нежностью и опаской: как бы я опять не прервал ее работу из-за грубой выходки, которую она допустила.

Однако я тебе рассказывал о Салусе, но уже не помню с какой стати. Говорил о его вине, потому что он виновен в том, чего, возможно, не сделал. О, эта история вины, дорогая! Мы виновны все, однажды я сказал тебе: «Думаю, что во всем виноват Жозе де Баррос». Сострадание было мне доступно, я так хотел, чтобы ты себя простила. Мы все в чем-нибудь виновны, ни одно преступление не рождается из ничего. Виновны в том, что есть. И в том, что было, но мы достаточно пофилософствовали. И все же. В жизни должен быть порядок, и должны быть распределены роли, и каждый должен хорошо знать свою. Все законы несправедливы, но я не педагог. Поэтому скажу: все законы справедливы, что то же самое, только если взглянуть иначе. Каждый закон имеет свои правила, как и правило, которое их регулирует, и все они отрегулированы в бесконечности, — но это не совсем то, что я хотел тебе сказать. Мы и говорили о Барросе… То, что я сейчас хотел сказать, хотел сказать… Так вот, установить чью-то виновность или невиновность мы можем, только подвергнув всех одному и тому же испытанию. Я был судьей, это большое испытание для нервов — все должны быть подвергнуты испытанию. Сколько потенциальных преступников попадают в рай, только потому что имели счастье не быть подвергнутыми испытанию? Воры, террористы, убийцы. Сколько. Единственным подлинным судьей должен был бы быть Бог. Но он сам, дорогая, идиот или мошенник, потому что осуждает только тех, кто подвергся испытанию и выдал себя. И это он-то, кому все наперед известно, не знает ничего или же знает тогда, когда знать обязан. Потому что именно он должен осуждать не только тех, кому представилась возможность испытания и, воспользовавшись ею, они себя обнаружили, но и тех, кому она не представилась, и они себя не выдали. Единственным возможным судьей должен быть именно он, чтобы судить не только того, кто стал мошенником, но и того, кто стал бы им, если бы представился случай. Все это так сложно, дорогая. А я хочу тебя любить и ничего больше, ничего больше, ничего. И пусть стряпают любые законы и толкуют их для всеобщего понимания — что понимать-то? Единственное, что я хочу, это любить тебя. Истина — камень, и он — вот он, не надо ничего понимать, я хочу тебя любить.

— Знаешь, Жоан?

Любить, не взирая на весь навоз и хаос. Любить тебя там, где, возможно, тебя нет, но тобой все переполнено — что-то вроде этого, что я не могу выразить. Любопытно, не знаю. И иногда думаю — бессмысленно. Должно быть, это от старости, очень даже возможно. Жить духовно, когда уже нет тела, сопутствующего этой духовной жизни. В старости все реальное исчерпано, и остается только воображение или несистематизированный бред, бессвязные обрывки мыслей. Когда я был мальчишкой, может, я уже говорил, не помню, так вот, когда я был мальчишкой, в деревне жил один старик — если бы ты могла со мной навестить его? Старик был персоной важной — начальником железнодорожной станции или почты, или таможни — фигура, занимающая общественное положение. Так вот, в деревне у него был дом, или жена была из этой деревни, он овдовел, дети разъехались кто куда, и он приехал умирать в деревню. Жил один, по утрам к нему приходила женщина помогать по дому и уходила вечером. Звали его Жедеан — поехали к нему, не хочешь? так я поеду один. Стучу в дверь, женщина выглядывает в дверное окошечко и открывает щеколду.