Вержилио Ферейра - Во имя земли

— А сможешь ли ты быть судьей в конце истории, если у тебя слабые нервы?

Да, у меня нервы слабые, я истерик, это так. Дорогая. Было твое совершенное присутствие, а потом твое ужасающее преображение. Вижу сейчас тебя в своей памяти; легенда и невероятная красота существуют, для этого нет ничего невозможного. Иногда в тишине среди шума листвы — подожди. Я говорил тебе: «Подожди», и мы оба замолкали и вслушивались, когда ничего слышно не было — что же мы слушали? Подумаю. Музыку, нет, нет. Голос вещей, земли. Предположим, голос Бога, что наиболее вероятно, когда нет никакого другого голоса, даже его. Он вещал нам прямо в лицо, мы чувствовали его дыхание. Иногда ты растворялась в воздухе, и я принимался кричать: «Мо-ни-ка!» Потом ты возвращалась очень спокойная и была опять смертной. И я снова тебя любил. Не всегда можно любить, когда хочется, ты должна знать, моя дорогая, все в жизни постигается постепенно. Сколько раз я чувствовал твое телесное присутствие и ничего за ним. Присутствие дерева с деревянным звуком, хоть молотком стучи. И твое отвращение ко всему живому, когда ты забывала о своей божественности, или забывал я, что она у тебя есть. И еще позже, но сейчас я не стану объяснять. Потом была эта история с голосом, в котором звучала злая шутка, но об этом потом. То был определенный момент всеобщего возбуждения, и ты была тоже возбуждена. Не говори, что нет. Была. И, наконец, твоя смерть. Сейчас я в приюте для престарелых, «Дом отдыха» — так он значится на вывеске при входе и в телефонном справочнике. Мне здесь неплохо. Здесь отдыхает много людей, я — нет, не отдыхаю. Но многие не хотят здесь находиться. Дома, в окружении своих собственных вещей они одержимы манией, что живы, и не хотят сюда. Некоторые даже плачут, посмотри, что же это, как не мания. Но «они» — это женщины, а женщине, ты извини, недостает стыдливости. Женщины, похоже, отстали на много тысячелетий, и им должно торопиться, чтобы наверстать упущенное. В обществе как таковом я нужды не испытываю: со мной твой прекрасный образ, когда ты была прекрасной, — нет, не испытываю, — и мое докучливое тело, которого до сих пор не существовало. В свое время дети хотели, чтобы я тебя устроил в приют, но я не допустил. Я тебе этого никогда не говорил, но так было. Особенно на этом настаивала Марсия, которая была склонна насиловать судьбу. «Ты не видишь, что это глупость?» — говорила она.

— Не лучше ли ей быть там, где ее будут лечить? Что ты получаешь, ты и мать, оттого, что она дома?

Я не допустил. В тебе еще было столько жизни, чтобы и я продолжал жить. Потому что жизнь того, кого мы любим, не только та, что у него есть, но и та, что мы даем ему, чтобы потом самим жить этой жизнью. И, как видишь, до сих пор. Любить тебя до сих пор в угасающей памяти. В глупой бессмысленной памяти. Потому что речь идет, в конце концов, не о том, чем ты была, хорошо бы, ты поняла это. То, чем ты была, имело владельца, которым была ты, и я тоже, имевший право на тебя. То же, что мне сейчас приходит на память, думаю, было раньше, гораздо раньше. Тогда ты была вне зависимости от себя или кого другого, это так. Нет, дорогая, нет, я не выжил из ума. Невозможно восстановить в памяти, конечно, момент, когда я тебя полюбил, а не когда любовь стала возможной. Потому что невероятное — это сама любовь, а не ее реальность, на кой черт мне теперь реальность?! Реальность то, что ты мертва, а так о реальности я думать не хочу. А если бы хотел, то реальность — крепкий орешек, и я наверняка сломал бы о нее зубы. Я думаю о тогдашней реальности, а теперь она совсем иная — какая? Не знаю. Та реальность переполняет меня, и она лишь то единственное, что реально существует. Тогда время от времени дул легкий ветерок, ты растворялась, именно так, потом возвращалась, и я осязал тебя. Всю сверху донизу. Лицо, груди, изгиб твоего тела, и ты была совершенно реальной. В определенный момент взрывалась вселенная, я выкрикивал твое имя, дрожала земля, и ты отвечала: «Я здесь», но тебя не было. Тебя никогда не было. Когда я вот так искал тебя, я знал это точно: никогда не было. С моей стороны всегда было больше, чем с твоей, и всегда оставалось в избытке. И вот мы заметили, что перед нами бесконечное пространство белого песка. Кругом — ни души, это нам понравилось. Потому что значительные моменты жизни, дорогая, как ты знаешь, никогда не должны проходить прилюдно. Разве что горели шедшие друг за другом электрические фонари, не мешавшие нашему уединению. Ведь даже там, где царила ночь, присутствовали остатки дня, возможно, остатки дневного света, подумал я, и это было хорошо, потому что мы могли видеть и не видеть друг друга, что свойственно красоте. Не задумываясь, мы спустились к реке. Вода была свежая, поверхность ее, дрожа, поблескивала, и неожиданно у нас родилось желание стать богами. Мы сбежали по каменистым ступенькам к воде, ты мгновенно сбросила туфли и стояла на песке босая. Я тоже сбросил ботинки. И тут ты медленно начала раздеваться. Сейчас, когда я о тебе думаю, ты опять раздеваешься , не торопись. Мне хотелось бы тебе объяснить, не знаю… Хотелось бы, чтобы ты ожила в моем воображении. Были ночь и твое белое тело, все остальное — так далеко, что ничто не могло помешать нам, и ничто из того, что мне принадлежало, не могло исчезнуть. Оно, твое тело, было ужасающе прекрасным. Таким прекрасным, что даже сейчас я чувствую зубовный скрежет, можешь поверить. Не потому ли я думаю о тебе именно ночами? Как думаю о смерти мира, чтобы больше чувствовать жизнь? Но всегда думаю о твоем теле в моих руках. Осязание, моя дорогая, это самое достойное чувство. Потому что в руках — реальность, а вот мысли, сколько бы мы ни хотели, неосязаемы. Как и многое другое. Мои руки хранят память о твоем теле, о его сладкой округлости. Ноги, груди — разреши мне снова взять их в свои руки. Жаркий контур твоего тела. Лицо. Плохо вижу твои глаза, но взгляд струится на меня потоком. Я быстро разделся, и мы оба оказались на песке: и ярость, и предел. И единственной истиной для нас была вселенная. Потом, лежа на песке, мы смотрели на звезды. От горизонта до горизонта было разлито спокойствие. И вечность. И наше присутствие в ней, и отсутствие всего остального.