Инга подняла руки над головой и потянулась всем телом, каждой своей клеточкой (и тела, и мозга) ощутив, что наконец-то ее корневая система живет не в замкнутом сосуде — нет больше стеклянных стенок, о которые так больно ударяются новые ростки, да и вода сама — такое ненадежное вместилище: быстро испаряется в сухом воздухе или протухает при большой влажности. Нет теперь этой зловонной зависимости, Франсуа пересадил ее в открытый грунт, позаботился, чтоб она в нем укоренилась…
Ха! А ведь это первый раз в жизни не она заботилась, а о ней. Точно, впервые. Может, несколько часов-дней после рождения матушка и беспокоилась об орущем комочке, и то вряд ли. Помнятся только ясли с сердитыми няньками-лимитчицами, детский сад-пятидневка с унижениями почти концлагерными (ксерокопию солженицынского Гулага — в универе на одну ночь дали — читала без охов-ахов наивного открывателя, а как бы вспоминая то насилие, которое претерпел и весь их коньковский род, берущий начало от крепостных, и она сама с самого раннего детства). Даже в первое свое первое сентября она топала в школу одна (с вечера нагладила коричневое форменное платье из дешевенькой шерсти и белый сатиновый фартук с оборками, на даче срезала сбереженные от материнских импульсивных дарений гладиолусы-георгины-астры со спаржей — лучше всех веник тогда получился).
Класса с восьмого начались проблемы со здоровьем, маминым здоровьем. Недавно совсем прочитала в журнальчике глянцевом (случайно наткнулась, на одной странице с ее фотографией была заметка), что у какого-то американского президента жена пару десятков лет в лежку лежала — болела то есть, чтобы муж несколько часов в день гарантированно с ней проводил. Не этого ли разлива были материнские хворобы? Но по больницам пришлось с куриными бульонами побегать. Может быть, поэтому так деловито, без детского мандража сдала она экзамены на психфак и с первого раза поступила… Без блата. Некогда и не у кого было узнать, что связи нужны, — врачей лучших искала, лекарства нужные доставала (вот тут без блата не обойтись), помаду с лаком для ногтей цвета «калипсо» (редко кто тогда знал, что ногти и губы, по правилам, следует одним оттенком красить). А мамаше еще и краску для волос надо было такую же найти, медно-малиново-каштановую, вот это какой сложный цвет. (Поэтому позже, много лет спустя, ничего удивительного для Инги не было в том, что семидесятидевятилетней тетушке Франсуа, аристократке французской, после операции понадобился парикмахер, нет, она потребовала парикмахершу — как можно предстать перед мужчиной в таком неухоженном виде!)
Первая любовь пришла, когда она Илюшу узнала. Правда, потом, со мной споря, она назвала это чувство «любовью к великой русской поэзии», а не к отдельному и маленькому ее представителю. «Но главное — у него душа тогда пела». Из провинциального украинского сельхозинститута (куда еще мог поступить гениальный поэт с пятым пунктом в паспорте?) его надо было перетащить в Москву. Ну, это-то проще простого — на закорках нести не понадобилось. Поженились. А высшее образование все равно нужно. Хоть какое… Правда, когда появляется выбор, человек начинает привередничать. Переводом можно было получить даже академию, но только профильную, сельскохозяйственную. Поэту же хотелось поближе к другим поэтам, в Литинститут…
Инга решила действовать наверняка — и связи установить, и знаниями Илюшиными экзаменаторов поразить. За руки взялись и пошли — в приемной комиссии застенчивому юноше достаточно было почитать свои необычные стихи, чтобы обзавестись почитателями. Манера письма и манера чтения совпали (случайно ли?) с повадкой главной тогдашней знаменитости. Вскоре удалось как-то и познакомиться с мэтром, которому совсем не претили талантливые эпигоны, ведь в одиночку сам он вчистую проигрывал отщепенцу Бродскому: в соревнование вступил исподтишка, открыто в этом не признаваясь даже себе, из-за этого и потерпел поражение. Не состязался бы — всем на Парнасе бы места хватило. Но теперь уж что говорить: с мертвыми не поспоришь, а проигравший, бывает, смердит сильнее погребенного мертвеца.
Со знаниями филологическими у недоучившегося агронома было туговато. По сложной цепочке вышли на Владимира Николаевича, которого сразу же, как только опознали в нем своего и почти ровесника, стали называть Володей. Стоило чуток помедлить, и уже не осмелились бы по жердочке «тыканья» переходить пропасть, которая разделяла ренессансного филолога и их, понимающих ценность таких знаний. Но и то верно — чем меньше пиетета, тем больше впитывающая поверхность: не одним только умом можно понимать, усваивать — и Россию, и человека всего, и даже отдельные его достижения.
Читать дальше
