— Дружнее работайте.
Лекарств имелось в достатке, и старички охотно пили их, выстраиваясь в очередь к санитару. Главным снадобьем был стланик, густой, как мед, темный, коричневатый. Готовился он из хвои низкого кедровника, зарослями покрывавшего сопки, смолой пах, лесом — сильное, горькое средство против цинги. Санитар черпал стланик из бочки, как мед.
— Неполную ложку дал мне! Добавь! — жаловался престарелый дед.
— Начальник добавит! Иди! Очередь не задерживай.
Некоторые, выпив свои порции из подставляемых посудинок, снова становились в очередь.
— Ты уже взял! На три дня бочки не хватает. Тянешься с кружкой, совести нет, — сердился бывший профессор.
— Дай ты ему по морде! — кричали из очереди. — Другим не хватит! Глотают лекарство, шакалы! Куда смотришь?
— Доктор, смени санитара! Приятелей завел. Хохлюга.
— Нет у меня приятелей у бочки, — отвечал профессор. — Всем даю одинаковую порцию. Сплетники — от нечего делать.
Киевский профессор и мне мало нравился. Он плохо мыл пол, не всюду стирал пыль влажной тряпкой и уж, конечно, не порывался заправлять мою постель, хотя другой санитар заправил бы фельдшерскую постель, ведь я был у стариков единственным начальником. Любой из четырехсот сактированных, стесненных в двух бараках, охотно согласился бы помогать мне, чтобы в уголке у фельдшера избавиться от сутолоки, а главное — съесть добавочные ложки баланды, каши.
Санитар был мягковат в обращении со всеми, а со мной даже ласков, но мог вдруг задремать, заторопиться что-то сделать, часто пустяковое.
В бараках находилось немало так называемых буржуазных националистов Украины, Армении, Грузии, Прибалтики. Мой помощник говорил о Тарасе Шевченко, Иване Франко, о гетманах, пускался в историю Украины. Раз приятно послушать бывшего профессора, два, три, но не постоянно. Не сумел он подружиться и с поварихами, жидковатую баланду приносил, мало каши…
— Дают порцию. Женщинами не интересуюсь, — оправдывался он. — Повариха что-то рассердилась…
— Но вы бы как-то повежливее там…
— Да ну их, знаете… Сходили бы сами туда. Молоденькие. Шутят.
Пришлось нам расстаться. Профессора заменил маленький армянин, ловко работавший на раздаче лекарств, он мог отлично помыть пол, не гнушался заправить мою постель.
— Считаю за свое удовольствие. Одеяльце на воздухе похлопаю. Не беспокойтесь. Нужна форточка.
Обходителен он был и с заключенными.
— Пейте, милые! — торопливо раздавал стланик. — Бочками подвозят. Живем как в сосновом бору. Пейте в юности, как писал Есенин, все равно любимая отцветет черемухой. Не велят Маше за речку ходить… А ты, слушай, бородка, — в третий раз. Отличная у меня память на лица. Второй — простим, но зачем же третий? Вчера дважды просил кодеин. От кашля термопсис, он из безобидной травки, она — по всей Руси, в горах, у нас в Армении, но зачем привыкать к опию?
Подружился он и с поварихами на кухне.
— Я их анекдотами потешаю. Не скупятся на лишнее в котелки. С уборщицей мы по-французски, ее оторвали от научной работы. Бьют и по кандидатам наук. История не оправдает господ строителей социализма.
Любил санитар поразмышлять вслух. Что делают старички весь день да и вечером? Меняют хлеб на табак, табак на сахар — спичечной коробкой мерят. Торгуют бойко.
— Личности потеряны! — восклицал он. — Владивосток рядом, могли бы заключенные что-нибудь пороть, шить, вязать для городских жителей. Копейку бы добывали. На казенном деле человек хмур, угрюм, а на личном расцветет, смастерит сапожки, пиджак сошьет. Или стланик, например! — воодушевлялся он. — На всю страну могли бы зеки готовить из его хвои кедровый медок, он горьковат, не мил, но можно бы и сахарку добавлять в порции, скажем, для ребятишек. А у нас тысячи после тяжелых работ по больницам и баракам томятся от безделья.
— Вам бы управлять государством, — сказал я своему помощнику.
— А что? Проще простого! Отменить дикую теорию о классовой борьбе, не загонять народ в тюрьмы, дать крестьянам полную свободу на земле, а сам наслаждайся бездельем, плюй в потолок. Не заседать! Что вы смеетесь? Если бы вдоволь зерна, молока и мяса — приласкали бы Европу. И заседать не потребовалось бы. Да и войны не случилось бы.
Армянин был влюблен в поэзию Брюсова, называл его на редкость культурным среди русских литераторов. Больше, чем Брюсов, никто не перевел армянских поэтов на русский язык. С юношеским увлечением читал на память армянские стихи в переводах Брюсова.
Читать дальше
