Первое время звонков было много, и Галина Тимофеевна едва поспевала переходить из одной облупленной кабинки в другую, прислушиваясь к далеким, прерывающимся голосам, но телефонные мембраны становились все непроницаемее, а кабинки все призрачнее, и она подолгу застывала на неудобном казенном стуле с холодной пластмассовой спинкой, беспокоясь и схватываясь при каждом коротком переливчатом треньканье. Но связь барахлила, и Галина Тимофеевна со слабой, виноватой улыбкой опять опускалась на свой стул и все комкала в иссохшей лапке маленький влажный платочек с красным, похожим на паука цветком, который Лиза вышила на уроке труда в четвертом классе.
Потом звонки прекратились вовсе, и Галина Тимофеевна впервые почувствовала тихое, но безостановочное движение внутри и вокруг себя, словно она лежала на дне настойчивого ручья и погружалась все глубже и глубже, протягивая немые полуразмытые руки к зеленоватой, клубящейся поверхности и растворяясь в теплой, щекотной мути. Дольше всего держалось в памяти дрожащее изображение Лизы, но и она, вопреки логике все еще существующего где-то времени, не взрослела, а становилась меньше, бесцветнее, пока наконец не притаилась щекотной рыбкой внутри опустевшего материнского живота. И Галина Тимофеевна поняла, что больше не помнит своего имени. Тогда, сделав судорожное, отчаянное усилие, она встала и, тяжело раздвигая кисельный, загнивающий воздух, побрела к немой, струящейся телефонной будке.
Дочь Тамары Алексеевны проснулась, вздрогнув всем потяжелевшим, подурневшим от поздней беременности телом, и бессмысленными со сна глазами уставилась в медленно розовеющий прямоугольник окна. Томительно вздыхал подобравшийся к самому дому сосновый прибой, и в такт ему ритмично колыхалось загорелое плечо умаявшегося за долгий дачный день мужа. Едва слышно, на пределе ощущения, зудел в полумраке проголодавшийся комар.
Как же ее звали? Полина… нет, Альбина Матвеевна. Все-таки Полина, а не Альбина. Полина Матвеевна. Татина Татеевна. Или Татетеевна? Полина Татетеевна, Патрикеевна, Алевтеевна, перебирала женщина, нанизывая на невидимую нитку непослушные, забытые бусины.
Комар уловил волну мощного живого тепла и восторженно смолк, пристроившись у подножия рыжего волоска — поближе к зияющему темному кратеру поры. Патрикеевна, Фадеевна, Ти… Мужчина, не просыпаясь, дал себе оглушительно-влажную пощечину и скрутил комара в крошечный липкий комочек. Женщина вздрогнула еще раз, машинально прикрыв ладонями круглый живот. Спи, пробормотал мужчина, тяжело переворачиваясь и прижимая к груди ртутную, слегка светящуюся в предрассветной спальне голову жены. Еще рано. Рано, согласилась женщина, неотвратимо погружаясь в медленные, зеленоватые слои сна и чувствуя, как вращается, опускаясь, потолок, обшитый душистой вагонкой, как ходит, осторожно сужая круги, огненная лисица с огромным, тающим в темноте хвостом и все гуще, все тяжелее пахнет чем-то сладковатым, знакомым, родным…
В животе ее, засыпая, тяжело толкнулся неясный ребенок, связь со слабым щелчком разъединилась, и Галина Тимофеевна умерла.
Сергей Хомутов
Летящие версты
Хомутов Сергей Адольфович родился в 1950 году. Выпускник Литературного института им. А. М. Горького. Автор десяти лирических сборников. Главный редактор литературно-исторического журнала «Русь». Живет в Рыбинске.
* * *
Проснусь в переполненной бочке вагона —
на жестком устану.
Какого еще ожидать перегона,
коль всё не по плану?
Какого еще ожидать полустанка,
уж я и не знаю.
В соседнем купе продолжается пьянка,
печально внимаю.
Добро, за окошком бегут перелески,
холмистая местность.
И звездчаты встречные речки от блеска,
змеясь в неизвестность.
Летящие версты — прощальные строчки
за пологом дыма…
А жизнь, как и прежде, от точки до точки
неисповедима.
* * *
Всё разумное в нас и безумное равновелико —
то бесценные ценности, то по углам черепки…
Две сектантки поют, завывают протяжно и дико
на заснеженной станции возле замерзшей реки.
Что сюда занесло эту пару неясного свойства
и о чем эти песни, подобные шуму в степи?
И душе не укрыться, не спрятаться от беспокойства —
всё в России по замыслу вроде и всё вопреки.
За платформой деревня, где сеют и пашут весною,
где еще уберегся по нищенским избам уют.
Но какою-то жгучей, какой-то всесветной виною
переполнено завтра — а рядом сектантки поют.
Кто их бог — неизвестно и кто их кумир — непонятно
и бессмысленно спрашивать, ибо ответа не жди.
Далеко ль собрались или нынче ж вернутся обратно
и какие надежды в сухой сберегают груди?
Налетит тепловоз, оборвав с возвращением в город
размышленья твои о превратностях общей судьбы.
Но и там лишь острее сиротский почувствуешь холод
и ничтожность своей не дошедшей до Бога мольбы.
…За окном темнота, и, к стеклу приникая глазами,
ты напрасно пытаешься высмотреть вечное дно,
что с рожденья до смерти привычно зовем небесами.
Но глядишь и глядишь, и другого тебе не дано.
Читать дальше
